Ангелы

Снег, как выпадет – белый, как стихотворение, что еще не подверглось умной критике, как правда, не отягощенная самооправданиями, как не проживший и года младенец. Собачки гадят на расчищенные дорожки, а люди на сугробы рядом – начинается жизнь.
Жизнь снега неясна без глубокого семантического анализа. «С НЕ Г» — понятен с конца. Корневое «г» в арийских языках, это древнее «го» — корова, или в широком смысле просто любое благо. Первая и вторая составляющие снега сохранили свое значение в русском по сю пору.
Отсюда снег, это не очень хорошо. Но поднимаясь вверх по дереву деградации языка, через старославянский (он же церковнославянский), через истерзанный чередой правителей и литераторов старо и ново русский, можно извлечь и немножко синтетической радости. Жизнь снега – это жизнь с негой. От чего слово нега обрело позитивный окрас после русского барокко, можно только гадать.
Снег в горах живет нетронутым до весны. Никому из детей человеческих не полезно спускаться в долины. Иначе загадят в тебе образ Божий и станет всякое го твоим жизненным смыслом.

В этой квартире жили этруски. Папа – этруск, Мама — этруска и дети (4 шт.) – этруски. В общем, милые люди. Меня приняли в этруски этой квартиры на простых условиях – оплата половины продуктов и обучение детей музыке. Очень хорошие условия.
Старшая девочка Мила училась играть на гитаре, мальчик Буян на блокфлейте, а младшие двойняшки Любава и Рада пока пели со всеми гимны живой природе. Гимны эти незнамо кто и когда написал, но каждый этруск обязан их петь. Папа Вячеслав был непреклонен.
Единственным этруском, который мог нарушать папины установления, была мама Агния, не смотря на очевидную беременность – единственный работающий член семьи.
Все началось самым обычным вечером. Мила и Буян искренне напрягались (кто быстрее), пытаясь записать нотками «Жили у бабуси…», а Лю и Ра отпиливали папиной ножовкой хобот пластмассовому слону. Я контролировал и направлял оба процесса. Мама еще на работе. Папа незнамо где.
Зарычал необычным голосом холодильник, хлопнул холодной дверцей своей, и из кухни вышла мокрая белая панда. Неожиданно громко закричали этрусские дети. Панда сказала – здравствуйте, и протянула белую лапу.
Панд всяческих я видел и раньше, только не видел совершенно белых и голубоглазых, и не слышал от них человеческой речи. Дети затихли и спрятались за меня. Панда сказала:
— Я мальчик, думайте обо мне, пожалуйста, в мужском роде. У меня беда – я мокрый. Помогите.
Безусловно, зверь умеющий сказать «пожалуйста» вызвал мое доверие. Кроме того, нет ничего педагогичней, чем оказывать помощь кому-либо вместе с детьми. Я объяснил малышам, что панды едят бамбук, а мы на бамбук совсем не похожи. Два полотенца и мамин фен (которым можно) пошли в ход.
Адаптация к необычному у этрусков мгновенна. Очень скоро панда хрюкал на полу под кучей детей, которые его активно сушили. И тут пришла мама.
Она все увидела и села на стул. Одной рукой она держалась за живот, а другой за голову.
— Мамочка, глянь какой он теперь пушистый!
— Я ем только бамбук, а вы на бамбук совсем не похожи…
Адаптация взрослого этруска по непонятным причинам затягивалась. Варианты – «Это такой костюм», «Это такая галлюцинация», «Это настоящая говорящая панда, которую не боятся мои дети».
Взрослый этруск ни когда, ни в чем не уверен до конца. Наверное, это следствие долгого общения с не этрусками. Но чудо в том, что даже не уверенный до конца, он способен абстрагироваться от собственной неуверенности.
— Простите, но я не купила на ужин бамбук. Я не могла предположить, что он понадобится, да и не продают его у нас.
— Не стоит волнения это. Меня ждут к ужину дома. К вам я зашел в надежде на помощь. Лучше чем здесь, меня нигде не сушили. Спасибо.
И этот, теперь действительно очень пушистый панда, вышел на кухню и хлопнул там дверцей холодильника. Лю и Ра закричали от горя сразу. Старшие заглянули в холодильник, за него, под стол, за штору и тоже надулись.
Агния же, открыв холодильник, сказала
— Этруски, нас обманули, этот мех ест не только бамбук!
Действительно, холодильник был пуст. И половина исчезнувшего была оплачена мной.
Папа пришел чем-то озабоченный. Дети поспешили рассказать ему о том, как они сушили панду. Рассказывали они одновременно, и главный этруск ответил единственно точной репликой
— Ну и кто, по вашему, его намочил?
Стало тише, и Вячеслав сказал главное
— Этруски, долгое время мы жили среди лангобардов, вандалов, нордготов, готенжмотов и других не самых древних и не самых симпатичных народов. Сегодня все кончилось. Я встретил этрусков! Они зовут нас в Этрусию. Мы драгоценный генофонд нашей прекрасной страны, нам будет оказана моральная и материальная помощь и предоставлен транспорт!
Мама Агния села на стул, одной рукой взялась за живот, а другой за голову.
— Я обменял нашу квартиру на огромный дом в горах, в совершенно диких этрусских горах. Там, вокруг нас, будут жить еще несколько этрусских семей, чьи отцы сделали то же самое. У древних этрусков все схвачено в мире чистогана – оформление заняло пол дня. Все законно, все улажено. Машина ждет у подъезда. Через час сюда въедет новый хозяин. Собирайтесь!
Мама Агния заплакала, дети начали прыгать. Я спросил, чем могу помочь.
— Ты этруск, значит едешь с нами. Там, в Этрусии, женишься на этруске и сделаешь много прекрасных этрусков. Все.
Если честно, я не совсем этруск. Были у меня в роду и лангобарды, и нордготы, а одна прабабушка вообще натуральная вандалка. Но этрусков было, конечно, больше, иначе, отчего я их так хорошо понимаю, и так беспричинно люблю? О существовании современной мне Этрусии я слышал первый раз. Почему в горах?
Агния просто ничего не успела закатить. В квартиру вошли четверо вандалов в нестабильном (рушим Рим) состоянии. Всех этрусков этой квартиры плотно обмотали красным скотчем, вынесли на улицу и погрузили в крытый грузовик. Так я оказался на пути, и обрел смысл.

Горы (на санскрите «гиры») от подножия познаются ногами. Сердцем же горы познаются от вершин. То, что самая высокая гора мира – северный полюс, сейчас горой не считается, результат деградации масштаба мышления. Не извиняет учебники географии даже факт наличия на вершине горы океана.
Сторонникам традиционно-научной космогонии вопрос: Где же возникла первая жизнь на быстро остывающей планете? Вершина какой горы остыла быстрее прочих мест? Правильно. Экватор еще булькал, а на полюсе уже созрел первый банан.
Мы все родом из рая. И рай наш сейчас под океаном на вершине самой высокой горы. Здравствуйте.
Человек в черном подряснике и остроконечной шапочке сидел на вершине горы. Шапочка эта была не уставная. Монастырь, в котором он при пострижении дал свои обеты Богу и братии, держался афонского устава. Шапочка положена ему кастрюлькой. Но монах любил эту. Она была частью невидимого миру доспеха. Уже год он не снимал с себя одежду и обувь. Мылся в реке целиком. А зимой и не мылся. Брань была жестокой, всегда на грани краха. Два беспощадных врага – похоть тела и похоть духа, без пауз сменяя друг друга, грызли его сердце.
Но рядом был Живой Бог. Монах не просто верил в это, даже не просто твердо знал, он чувствовал сердцем, что окружен заботой во всем, в каждой мелочи. Чувствовал, как плачет от его падений и ликует от его побед Любовь Небрезгливая, создавшая небо и землю и все, что есть в них.
Пора было уходить. Спуск к келье займет все оставшееся до темноты время. Над пустующими домиками далеко внизу лентами красного скотча наливался закат.

Когда-то здесь была линейная станица. Станица, построенная на линии отделявшей немирных горцев от вовсе непримиримых. Казаки сели на хорошие земли, но мира не было. Караван с рабами через долину к туркам не проведешь, в набег большой силой мимо не прокрадешься – горцы станицу жгли три раза.
Казачки в долгу не оставались, зверели на глазах, так, что православного от язычника и отличить трудно было. Но войну эту не они придумали. Всегда кровь льют невинные, редко виноватые. Война кончилась. Непримиримых, кого перебили, кто сам уехал, кого выселили, а немирные замирились.
Горцы – воины, потому жалобы их на войну смешны. Проигравший – платит. А станица, боевая единица, стала здесь лишней. Заселенных мужичков казаки задирали крепко. Власть станицу на другую, какую линию перевела. Место же обжитое осталось.
Не станица уже, а село. И росло это село быстро, так как сельчане и работать и рожать очень хорошо умели. Потом социальный катаклизм население вдвое уменьшил. Но не убил. И большая война, все дома сожгла, всех мужчин взяла, но бабы остались, а с ними и жизнь. Немец на эти горы и «Эдельвейс» на парашютах сбрасывал, и по долине на танках разок проехал, но проиграл. Почему платил потом не тем, кому проиграл – другой вопрос.
После войны пошли промышленные лесозаготовки. Народу прибавилось, и село стало большим и веселым поселком. Валили лес подряд, не глядя, страна строилась. Счастье этих гор – лес брал не немец, — брали мы, от того и мусора древесного (и делового леса) много на делянках (бесхозяйственность) гнить оставалось.
А в гнили этой – все для роста нового леса, и пища для птиц. Кто об этом думал? Вот по Европе леса сажают, а те не растут – птиц нет. Зато хозяйствовали эффективно предки-протестанты, над нами чумазыми посмеиваясь.
А здесь лес с тех пор уже третий раз растет сам собой, но, конечно, медленней, чем лесхозу надо бы. От того, тихо люди разъехались, кто к унитазу теплому, кто еще к чему.
Но не судьба месту непростому пустовать под горой. Нашлись толковые аферисты, и оптовый обмен бросовой недвижимости на дорогую городскую произвели. У звенящего Педро Иггдрассиля не вышло – офисный планктон без офисов – нонсенс. А этруски под Богом восемь тысяч лет ходят, дойти не могут. Получилось.
Работа аккуратная. Все жестко, быстро и законно. Свои люди в опекунских советах за мзду подмахнули заявления бестолковых отцов о перепрописке домочад в дома с большей жилой площадью. Дома эти срочно оформлены в собственность по доверенностям от этих отцов полученным. По тем же доверенностям городские квартиры срочно проданы.
Единственным сомнительным звеном была упаковка и доставка счастливых этрусков к месту новой прописки. Скорость требует жертв, но исключает накладки. Незаконным было и применение поголовно к взрослым и детям средней вредности наркотика. Но что лучше – двое суток без движения в панике, и, простите, отходах жизнедеятельности, или счастливая дрема с последующей головной болью и частичной амнезией?
Вандалы в стабильном (строим Карфаген) состоянии развезли просыпающихся по домам, срезали красные ленты, и, руководствуясь строгим приказом, увезли их с собой. Когда хрюк последней машины затих, и пыль осела на сухой проселок, Этрусия начала быть.

Красота земли многими не постигается в должной форме. Как ни трагично, но для многих красота земли – умопостигаемый элемент. Положено охать, вот и охаем, а сердце считает другие бонусы. К счастью этруски восходят по прямой линии к кроманьонцам – самой искренней, сердечной и доверчивой адамовой ветви.
Я сам видел, как этрусские дети ходили по саду, трогали яблони, как катались в густой траве и кричали – «Трава! Трава!». Я видел, как этрусская мама простила мужа за то, что больше никогда не увидит лицемерных офисных рож. Я видел, как никогда ничего не чинивший этруск пытался застеклить выбитое окно!
А судьбу мы выбрали, сами того не заметив, когда папа спросил у всех, указав пальцем на икону в углу,
— Что сделаем с этим?
— Оставим так.
Почему-то сказала беременная Агния.
— Он такой красивый.
Сказала старшая дочь.
— А кто это?
Хором закричали Ра и Лю.
— Значит, оставим так.
Постановил Вячеслав, которому хотелось себе удивляться. О том, что первый же благодарственный гимн живой природе под этим ликом превратится в глупую дошкольную считалку, и что это почувствуют даже младшенькие, он тогда не знал.

Возможность видеть пушистую изморозь в яркой июльской листве – не поэтическое извращение. Тот, на кого сквозь густую зелень смотрит искристый снег, обречен и в синих сугробах, различать буйные блики золотой пены. Нельзя отделять насущное от возвышенного, иначе насущное деградирует, а возвышенное превратится в пыльную абстракцию.
Два молодых нордгота – Вася и Света знали и любили множество пыльных абстракций, но в живой жизни, конечно, руководила ими насущная деградация. Покупка этой этрусской квартиры сопровождалась дичайшими мытарствами. От жесткого прессинга родителей, до простого офисного грабежа (это, когда тибришь работу у того, кому ее дало начальство).
Поскольку умение разделять насущное и возвышенное, у нордготов развито в совершенстве, ни что не омрачало праздник новоселья. Когда очень мокрый панда вышел из холодильника, пьяные гости обсуждали главу корпорации. Он имел недостатки, потому всем было очень весело.
— Где мои дети?
Спросил очень мокрый панда. Способность адаптироваться к необычному, обратно пропорциональна способности разделять насущное и возвышенное. Проще – чем ты практичней, тем все вокруг обычней. Вася, как бывший морпех, подхватил со стола длинный нож.
— Я ем только бамбук, а вы на бамбук совсем не похожи.
Ни кто не поверил. Один из гостей достал газовый пистолет, другой отломал ножку от стула. Дамы, зажмурившись, визжали. Неожиданно очень мокрый панда все понял. От ужаса он описался и возопил:
— Мамочка!!!
И мама пришла. Пандесса была огромна, сухая шерсть на ней стояла дыбом и светилась от ярости. Ни кто не успел пукнуть. В две секунды, хорошие, в принципе, люди превратились в груду деформированных трупов. Мама втянула окровавленные когти. Панда плакал.
Очень мокрый панда плакал оттого, что теперь его не скоро отпустят из дома гулять одного.

«Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного.» — повторял монах – «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного». Помилуй – калька с греческого «элеисон» — елей возложи, в значении – исцели. Но в русском это слово имеет и свой, юридический, оттенок.
В какой-то момент судьи наши перестали миловать, и начали оправдывать. Теперь не помилован, а оправдан избежавший наказания, ну а кто не оправдан, тот тем паче милости не дождется. С того же поворотного момента стало расти число людей милости от кого-либо не прощающих. Оправдай до бела, но не милуй не глядя.
Горько это оттого, что милости не принявший и сам миловать не станет. И не услышит он: «Блаженны милостивии, ибо они помилованы будут». Просто не услышит, хоть в ухо кричи.
Монаху же, молитва была соприсутствием Христу Распятому. В молитве он больше слушал, чем говорил. Богообщение, для гордого – ад. Для совершенного – рай. Для познающего себя – то так, то этак.
Монах повторял молитву и смотрел, как оживает место под горой. В бездне непознанного мерцали паутинки реакций:
-Люди! К людям! В тепло, к разговорам и домашней еде!
— Только увидел, сразу возжелал…
— Так любовь же к ближнему заповедана… К людям!
— В твоем случае, это любовь к жратве и празднословию…
— Христианин обязан благовествовать! Нести людям Евангелие!
— Вот и впал ты в гордыньку-дыньку, лицемер… К жратве, празднословию и славе от человеков прешь, миссионер…
— Тогда уйди и сегодня траву с грибами не вари, и спи не в келье, а в росе голый и голодный.
— Нет, бес. Любовь любит, а люди – вот они. Любить надо.
— Так молись за них голый и голодный. Во будет подвиг!
— Опять на гордыню тянешь, тварь несытая… Нет. Молиться за них я буду и так. В том подвига нет. Господи, вразуми…
— Вера без дел мертва. Дела же, без любви – ничто. Любовь, это действие с верой Богу Живому. Действуй.
— Да. Пойди и найди там девку подобрее. Заживешь, деток наделаешь, чадородие – благо!
— Пошел вон, козел, из сердца моего… Пойду к ним, потому, что люблю в них образ Божий, и стану им служить, как Спаситель учил. Господи, помилуй…

Соседи – совместно сидящие. Буковка «и» на конце слова обозначает не только множественное число, но и открытость этого числа в сторону увеличения. А еще она привносит легкий вопросительный окрас: «Со сед, и?»
Крепенький старичок сосед Вячеславу сразу понравился. Знакомство случилось у ветхой калитки.
— Какая тут атмосфера! Какая аура! Место силы! Однозначно, здесь место великой силы! Я волхв Девясил, здравствуйте.
— Вячеслав…
— Необыкновенная гора. Я направляюсь в разведку, не хотите со мной? Здесь могут быть менгиры. И даже дольмены! Знаете ли вы, что дольмены строили этруски? А знаете для чего? Это было естественное супер оружие против инопланетян!
— Правда? Как же естественное, если строили?
— Долго объяснять. Вы идете? Могут попасться грибы.
— Да, я иду. Первый раз вижу этрусского волхва.
— О, этрусские волхвы наследники Атлантиды! Гермес Трисмегист был этрусским волхвом! Вся духовная культура Атлантиды была сохранена! Дикие евроазиаты получили просвещение из рук этрусских волхвов! Вы знали это?
— Нет. Но теперь мне кажется, что по другому и быть не могло…
— У вас удивительная, светло-зеленая аура! С голубенькими искорками! А у меня три дочери. У старшей тоже светло-зеленая, с искорками! Правда с золотыми. Удивительный получится союз!
— Я, как бы, уже состою в союзе. У меня жена и четверо детей…
— Это не важно. Вы знаете, что атланты имели много жен? Этруски с такой аурой не должны ограничивать себя плебейскими стереотипами!
— Вряд ли моя жена согласится…
— О! Это просто. Небольшая операция с астральным телом и ваша жена всегда будет с вами согласна.
— Может не надо, операций…
— Волхвы этрусков отвечают за все! Не беспокойтесь. Это карма!
— Смотрите! Это, наверное, гриб.
— Точно! А вот и еще один! И там, дальше… Нам везет!
Грибов действительно было много. Девясил снял рубашку и соорудил из нее мешок. Вячеслав рвал грибы и думал, что оперировать жену не даст. А еще, интересно все-таки посмотреть, что там за зеленая с искорками.

Существует ошибочное мнение, что дети лучше учатся играя. Я же знаю из опыта, что в детскую память навсегда врезаются вещи, которые делаются всерьез. Не имитация, а именно реальное соучастие во взрослых заботах – предмет их вожделений.
Педагог, принуждающий к играм, не только тормозит вертикальное развитие человека, но и создает благотворную среду для закрепления двойной морали — вот здесь мы условно играем, а вот здесь сами по себе живем.
Очень взрослой заботой, для этрусков в новой Этрусии была добыча еды. Потому я построил удочку и с этрусскими детьми отправился на речку. Мила, Буян, Любава и Рада никогда не ловили рыбу. Мало того, они никогда не ловили ее, чтобы накормить всех.
Гора имела форму лежащего льва. По ущелью между огромными передними лапами змеилась чистая речка, которую в разные времена называли по разному. Псыпагэ – «гордая вода», горское название, река утеряла, а нового колонисты не дали – Безыменкой звалась. Строители дольменов, называли реку – Андойча, а атланты, конечно же — Бхлаваъкриръгундаръвешкъ.
За широкой полосой густого орешника, прямо напротив нашего дома, дети нашли ступенчатый водопадик. Он ниспадал в обширную каменную чашу, вполне, для рыбалки, перспективную. Мы постановили – вначале рыба, потом купанье.
Удочку, как самому крепкому, вручили Буяну. Мила, как самая зоркая, уже увидела рыбу и заманивала ее на крючок из булавки ласковыми словами. Ну а Ра и Лю, узнав, что они тоже рыбы, убежали рвать зеленые орехи.
Образованский момент состоял в том, что я рассказал этрусским детям, как усваивается кислород. В легких, он растворяется в водяных мешочках – авельвьелах, и только из этого раствора попадает в кровь. То есть, мы тоже берем кислород из воды, как и рыбы, только свой океан носим с собой.

Удивительно много могут сказать думающему человеку окружающие его мелочи. Особенно, если он находится на месте загадочного преступления, а начальство требует немедленно все разгадать.
Пластмассовый слон с отпиленным хоботом, странный запах в холодильнике, колечки от использованного скотча в мусорном ведре. Здесь сидели за праздничным столом – все недопитое и недоеденное на столе по сю пору.
В морге страшно исковерканные, исполосованные неустановленным орудием трупы. Мотива – нет. Все обычные, малозначимые люди. Ни наследств, ни страховок, ни порочащих связей. Значит – маньяк. Здоровенный, пять мужиков легли. Газовый пистолет, нож в мертвой руке – все говорит, что сопротивляться они пытались.
При них пять нестарых женщин. Убиты все одинаково. Значит маньяк не сексуальный. Волосы дыбом. Зачем слону хобот отпилили? И почему воняет мокрой шерстью?
Следователь Рудомаха был лангобардом. Лангобардам вообще свойственен вопросительный взгляд на мир. В чудовищного маньяка, почему-то не хотелось верить, но для начальства, пока, и маньяк сойдет.
А сейчас, необходимо расслабить морщины на лбу и охватить всю картинку целиком. Полное внимание без натужной концентрации на мелочах, то есть, без автоматических оценок. Как добыть новое? Перестать твердить старое и послушать тишину.
Лангобард Рудомаха открыл пустой холодильник, поставил на решетчатую полочку пластмассового слона с отпиленным хоботом и сел на пол. Холодильник светился и мурчал. Слон мерз. Рудомаха слушал тишину.
В тишине мерцали цепочки, спиральки и паутинки. В тишине что-то роилось и позвякивало, кто-то сопел и всхрюкивал. Сердце, конечно, стучало и кровь шуршала в сосудах. В пищеводе чего-то чавкнуло, потом буркнуло. Это все фон любой тишины. Как к любому фону, к нему привыкаешь и перестаешь замечать.
А хорошо как бывает тишину послушать! Масштаб бытовой суеты теряешь и микро, и макро штуки одновременно усваиваться начинают. Целомудрие восприятия, называется. Мир – целиком. И в мире этом холодильник. А из холодильника выходит белая панда со слоном игрушечным в руках, и говорит:
— Зачем это сюда поставили? Это невкусно. Я пробовал.
— А зачем ему хобот отпилили?
— Не знаю, это дети, наверное. Они очень хорошие.
— А почему мокрой шерстью в холодильнике пахнет?
— Это я мокрый вчера приходил. Меня здесь сушат.
— А кто здесь десять человек убил?
— Мама. Они меня испугали до ужаса, и я закричал. А мама за меня испугалась до ужаса, и их убила.
— А дети где?
— Не знаю. Они были здесь. А потом, я пришел, были эти. Найди мне детей, человек. Я из дома убежал. Мне без детей очень плохо. Пожалуйста.
— Хорошо. Я попробую найти твоих детей. А ты правда из холодильника вышел?
— Да. Найди детей и отдай им мой холодильник. Меня сейчас сушить некому. Мне сейчас очень плохо.
И белая панда ушла, и слона с собой унесла, и тишину великолепную тоже. А лангобард Рудомаха остался, и еще немного на полу посидел, голову почесывая. А потом встал, и решил, что обязательно найдет пропавших детей, и обязательно отдаст им этот холодильник. Хотя бы для того, чтобы панду еще раз увидеть.
И начальство, теперь ему, не начальство. Хватит. Рудомаха откантовал холодильник к лифту и вызвал по мобильнику грузовое такси. Мало ли кто может появиться здесь и снова испугать до ужаса этого Меха. Трупов на сегодня достаточно.

Дом (на санскрите «дам») сейчас имеет не каждый. Суррогатное сотовое жилье, даже улучшенной планировки, даже в престижном районе, домом называют не знавшие лучшего. Многие имеют дом для отдыха на природе (за чертой города), но отдыхать и жить – разные вещи.
Одна симпатичная старушка из глухой провинции, на вопрос наивного туриста: «Почему в город к детям не переберетесь?», честно ответила: «Знаю я ваши города, была там. Это просто уму не постижимо – вот здесь за столом сидят еду едят, а в метре, за тонкой стенкой, сидят нужду справляют. Кошмар».
Старушку можно понять. В девяносто восемь, и в дождь, и в пургу, она нужду за огород в будочку носит. И хоть убей, в доме этого делать не станет. Кроманьонка.
Агния обживала свой первый дом. Большая печь – загадка. Отложим до холодов. Четыре огромных комнаты и веранда – нужны двухэтажные кровати для детей – две, и маленькая, с перильцами, для неизвестного. Неизвестный был сговорчив и тих, наверное, мальчик.
Черный человек в остроконечной шапочке бесшумно возник на крыльце.
— Хозяйка, здравствуйте.
— Здравствуйте…
— Чего помочь?
— В смысле?
— Чего вам надо бы тут сделать полезного Бога ради?
— А вы кто?
— Раб Божий. Зарок дал служить людям за так. Че делать?
— Не знаю. Я джинов себе по-другому представляла.
— А мы и не джины. Говори чего надо, а то в другой двор пойду.
— Не надо в другой. Мне много чего надо. Вот кровати для детей двухэтажные – две, и для малыша, с перильцами – одну. И окна есть разбитые – заделать. И хочу курятник с курами – большой, а петух, чтобы оранжевый, как солнце, и звонко-звонко пел по утрам. А еще корову белую, и рога ее, как лира, и молоко сладкое-сладкое. А еще огород с овощами, чтоб всю зиму свое кушать. И яблони надо обрезать, и груши, и сливы – чтобы варенья было на всех этрусков. Да, еще смородину и малину! И облепиху! Вот…
— Не много хочешь. Сделаем.
— А я еще не все поняла, что хочу. Ты, джин, погоди. Мне еще чего может в голову прийти. От столового сервиза, до мира во всем мире.
— Не переживай, хозяйка. Все сделаем, только по очереди. Наше дело служить, а твое – не тужить.
Черный человек в остроконечной шапочке щепку во дворе подобрал и в дом вошел – мерки для кроватей снимать. Агния, почему-то, села. Одной рукой за живот, а другой за голову взялась.

Да станут твоими сто путей (на санскрите «тудже нас тане те сатапати»). Скорее проклятье, чем благословление. Вячеслав споткнулся о камень, а Девясил воздел руки и возопил
— Дольмен! Я вижу дольмен! Скорее, идемте же туда!
— Вот те серые камни – дольмен?
— Конечно же! И как хорошо сохранился. Быстрее.
На небольшом пригорке, что одной стороной круто осыпался к речке, а другой полого уходил в долину, среди тоненьких молодых буков корячилось сооружение из серых каменных плит. Три толстых стены и плоская крыша. Обломки четвертой вросли в землю. Кто-то, когда-то разбил ее, дабы познать, что внутри.
Вместо разбитой стены вход занавешивал, потерявший от непогоды цвет, кусок брезента. Внутри дольмена этруски нашли большое эмалированное ведро, обложенное красным камнем кострище и лежбище – толстый слой старого лапника, накрытый рваным одеялом.
— Да кто же это посмел! Да это же… это… это оккультная святыня! Здесь узел невидимых миру энергий! С помощью этого дольмена можно выходить на связь с посвященными высших степеней! А здесь какое-то рыло кашу в ведре варило.
— А может это, ну, посвященный высших степеней?
— Я бы почувствовал посвященного. Волхвы такое чувствуют. О, я тут остаюсь. Прошу вас зайти ко мне домой и передать моим дочерям следующее. Раз в сутки, утром, пусть приносят сюда воду и еду. Да, пару одеял, спички, фонарик, мою специальную мандалу и мои специальные четки пусть тоже принесут. Носки шерстяные. Ну пока все. Идите немедленно. Вам может быть нанесен вред. Непосвященным вообще не стоит подходить к дольмену ближе трехсот метров. Все. Идите, ничего слышать не хочу. И видеть. Все.
И волхв вытолкнул Вячеслава из узла невидимых миру энергий, задернул брезентовый полог и замер под каменным сводом в позе утроенной чуткости.
Вячеслав не успел намекнуть Девясилу, что грибы неплохо бы поделить. Собирали-то вместе, а складывали-то в одну рубашку. А еще, он не успел обратить внимание посвященного на процарапанный в камне над лежбищем православный восьмиконечный крестик.
Утешился этруск по дороге домой на полянке с огромными боровиками. Вячеслав не знал грибов, но это были именно боровики – большие, крепкие и очень съедобные. По примеру Девясила, он снял рубашку, застегнул на все пуговицы и завязал узлом у воротника. Наполнив этрусский мешок, Вячеслав вышел из леса.
Волхвушек он застал не одних. Они поили травяным чаем гостя – огромного мужика совершенно не этрусского вида. Мужик Вячеславу обрадовался и представился верховным князем-правителем всех этрусков северного полушария Богуславом Мравинским.
— Мы, Мравинские три тысячи лет уже традиционно князи-правители. В роду у нас всегда по мужской линии один сын – Богуслав, и один долг – служить благу Этрусии.
— Князь нам картошки принес.
Произнесла зеленая с искорками
— Настоятельно рекомендую всем этрусским семьям покопаться в заброшенных огородах. Мы с сыном нашли картошку и чеснок. Картошка мелкая. Наверное, выродилась. Необходимо создать посевной фонд!
— А у вас что? Грибы! Какие красивые.
И зеленая с искорками отобрав грибы у вновь пришедшего рассыпала их на столе.
— Девочки, перебирать! Мыть и чистить. Будем варить суп. А вас как зовут?
— Вячеслав…
— Какое красивое имя. А нас Маша, Даша и Тамара.
— Спасибо. У меня поручение от вашего отца.
И Вячеслав рассказал о дольмене, и о пожеланиях волхва. Мравинский был счастлив.
— Теперь в Этрусии есть свой отшельник! Власть светская и власть духовная. Возрождение! Настоятельно рекомендую всем этрускам нести сюда от своих столов, что кто может, а девушки будут навещать нашего оракула и передавать нам его откровения!
— Да, конечно, но я все-таки пойду. Там дома жена и дети одни. До свидания. Рад знакомству.
Грибы было жалко. Даже не грибы, как предмет, а общей, семейной радости по поводу необычной еды. Однако величие Этрусии, каким-то неуловимым образом, зависит от щедрой раздачи всего всем, и прямо противостоит любой, даже самой невинной, алчности.
Вячеслав о величии много не знал, но всякий раз, как и теперь, нес домой острое ощущение чистой совести.

Без осознания Бога, как реальной, везде и всегда присутствующей, неравнодушной, любящей Личности, нет и неравнодушного ко всему и всегда, любящего человека. Вообще, нет любви, как принципа, если Бога нет.
Общее благо, не ради любви, а ради удобств – бессмыслица, которой засеяны сейчас многие и многие головы, избравшие свободной волей себе в удел брюшко, членчик, и мозговую тщу. Жаль, что удел сей в могиле сгниет, у каждого в свой срок, но у всех неизбежно.
Чудом необходимо признать неосознанно любящих, тех, кто живет по Евангелию, а о Евангелии и не слышали. Что заставляет неверующего поступать против собственных выгод? Говорят, генетическая память, то есть – верующие предки. А еще, говорят, совесть, то есть – глас Божий.
Агния плакала. Рыбы, которых принесли дети, сверкали и пахли травой. Сковородку нашли, но не было масла. Ничего, она испечет их на костре. Муж смотрел так, что невозможно было не плакать. Дети галдели и носились по двору так, что невозможно было не плакать. Закат над долиной был такой, что невозможно. Агния плакала от любви.
Черный джин построил кровати и заменил фанерками разбитые стекла. Он действительно ничего не взял взамен, даже хозяйкино «огромное спасибо» попросил отдать кому-нибудь другому. Сказал, что придет утром, и исчез.
Ра и Лю пытались объяснить маме что-то про кислород. Что-то про вывернутых наизнанку рыбок. Что-то про белую мякоть в зеленых орехах, и о горьких червяках, и о скользких камнях под водопадом, и еще о многом невероятно важном.
Закат же мешался с дымом костра, и во всем была простая, как удар сердца, как красное яблоко, правда.

Дорога – часть речи, зависящая от ударения. А на Руси сейчас и дороги лучше, и дураков меньше. Повывела дураков эпоха дикого рынка. Одно из самых прекрасных туземных качеств – доверчивость, что среди белых долихоцефалов, только у русских до последнего сохранялась, канула в сказку.
В языке лишнего нет. Без до верия, и вера не придет. Потому дураком доверчивого, только бессовестный назовет. Не надо бы дикому рынку на Руси русских калечить. Не полезно цивилизованным людям в дикостях участвовать.
Красная «копейка», с холодильником на крыше, шла по трассе «М4»: Москва – Краснодар – Новороссийск
. На подходе к Павловской, что у развилки на Владикавказ, на дорогу вышел страус. Страус был большой, а голова его, была маленькая. Он напал на красного, ревущего зверя, что бежал быстро, но был ниже – значит, слабее. Страус умер, а копейку вынесло за обочину и положило на бок.
Когда Рудомаха очнулся, он нашел себя лежащим возле мертвой птицы. Два натуральных армянина тихо спорили на неизвестном языке. Один, что повыше, опирался на длинную палку с петлей на конце. Рудомаха сел и застонал.
— Жив, дорогой! Не плачь, сейчас трактор будет, сейчас все будет!
— Молчи, Вагран. Уважаемый, как ты себя чувствуешь?
— Голова болит…
— Конечно, болит! Такая авария страшная, дорогой! Сейчас к доктору поедем! Все вылечим!
— Молчи, Вагран. Уважаемый, как тебя зовут?
— Андрей Юрьевич Рудомаха, следователь… Бывший.
— Как бывший? Кто тебя бывшим сделал?! У меня племянник в Ростове, в прокуратуре! Мы тебя главным следователем сделаем, дорогой!
— Молчи, Вагран. Андрей Юрьевич, сейчас трактор приедет, твою машину на колеса поставит, скотину эту на него погрузим и я тебя к врачу отвезу. Тут недалеко ехать.
— Спасибо. Откуда здесь страус?
— Это армянский страус, дорогой! Смотри какое перо! А ляжки, ляжки! Только у нас такие страусы!
— Молчи, Вагран. С фермы сбежал. Ферма здесь страусиная недалеко. Мы, с Ваграном – погоня. Хорошо, что успели дорезать теплого – мясо не пропало.
— Мясо, дорогой, пальчики оближешь! Для тебя шашлык из страуса сейчас буду делать! Такой шашлык! Такое вино! Что доктор, Вагран тебя на ноги поставит, на двадцать лет больше жить будешь!
— Молчи, Вагран. Встать сможешь, Андрей Юрьевич? Вон трактор уже идет. Ты куда ехал, расскажи.

Люди считают себя источниками мнений и идей, но всегда являются только носителями заложенного извне. Не генерирует человек ничего из себя, только выбирает для себя. Именно тот, или иной, выбор говорит о величии, или о ничтожестве каждого конкретного человека.
Девясил замерз. Рваное одеяло не грело, а дрова собирать было уже темно. Посвященные высших степеней на связь не вышли. Были звуки, но волхв сильно подозревал, что это звуки леса. Река шумела. Девясил знал, что боровики можно есть сырыми, и съел два гриба. Без соли было не вкусно.
Простые стихии затаились и не выказывали себя, а неведомое приближалось. Волхв осязал шорох судьбы. Наваливалось извне нечто непреодолимое, неотвратимое. Такое, что если не сможешь отвернуться, не одолеешь. А как тут отвернешься, если оно уже входит, и ты заперт в каменной волхоловке.
Нечто вошло в форме черного человека в остроконечной шапочке. Черный человек повел носом и пронзил горящими глазами дрожащего в углу Девясила.
— Мерзнешь бес? В аду теплее? Так и сгинь.
И монах осенил угол троеперстным крестом.
— Не сгинул? Значит Богом попущено тебе, меня этой ночью смущать, свинорыльце?
— Ом! Мани! Падме! Хум!
— Как тебя зовут, мне без разницы.
И монах встал на колени перед процарапанным в камне над ложем восьмиконечным крестиком.
— Не лобзание Тебе приношу, яко Иуда, но как разбойник исповедую Тя. Помяни мя Господи во царствии Твоем.
И монах со своего, самодельного жизненного креста стал каяться распятому людьми Богу. Он плакал, бился головой о землю и признавался в таких грехах, что у Девясила волосы на голове дыбом вставали. Волхв пребывал на грани обморока, черный человек оказался омерзительным чудовищем из антимира.
Невыносимое продолжалось всю ночь. Принеся Богу покаяние, монах стал петь славу. Будь Девясил святоотчески образован, он бы узнал многое, но тьма невежества, потому и тьма, что в ней ничего не видать.
Справедливости ради необходимо заметить, что православные каноноведы, осудили бы беглого монаха за то, что он мешает в кучу куски литургий, акафисты и псалмы. Того хуже, то и дело сбивается на покаянный плач собственного сочинения. Недоговорив пол слова, вдруг падает головой в пол, и вообще – читает не монотонно.
Волхв же под бормотание вскрики и пение просто уснул. Только сон, почему-то ничем не отличался от яви. Во сне черный человек что-то говорил ему о мире, что-то важное, но проснувшись, Девясил не смог вспомнить что. От важного осталось только ощущение важности.
Черного человека в дольмене не было. За брезентовым пологом раннее сырое утро. Надо собирать дрова, варить грибы. Не забудут ли дочери соль принести?

Проблема отцов и детей существует только там, где отцы доверяют воспитание чужим (по мироощущению) дядечкам. А с недавних пор, и тетечкам. Не даром у слова учитель, до недавнего времени, не было женского рода.
Здесь не попытка унизить женщин. Здесь констатация деградации мужчин. По системе Мравинского, отцы и дети вообще не должны разлучаться до совершеннолетия. Совершеннолетним же мужчина становится, обретя сына.
Богуслав младший был румяным крепышом совершенно не этрусского вида. К двенадцати годам он сносно владел тремя языками и уникальной системой этрусской психосоматической самообороны. Мало того, папа сумел внушить ему неизбывную страсть защищать.
Мальчик защищал все, что нуждалось и не нуждалось в защите, но больше всего, идеи своего отца. В диком поле такие не доживают до старости, но Этруссия, одно из немногих мест, где всегда сохраняется их семя.
По княжескому расписанию день начинался с обливания холодной водой. Теперь из колодца. Затем обязательный умный поиск – в чем сегодня нуждается родина. Затем обсуждение и утверждение к неукоснительному исполнению простых дел на благо страны. Тех, что можно успеть за день. И завтрак.
Сегодня завтрак состоял из картошки, чеснока и воды. Каким-то таинственным образом, скудность стола вдохновляла и князя и княжича. Они ощущали себя не обделенными хомячками, но поджарыми, стремительными драконами.
Сегодняшних дел было два. Накормить страну, для чего необходима инвентаризация одичавших огородов – делает князь, и подробно изучить местность, для будущего строительства и возможных военных действий – делает княжич.
Богуславушка пружинкой скатился с крыльца, перелетел через забор и замер в высокой траве. В траве было полно росы, но она скрывала мокрого наследника от возможных глаз. Враги не спят.
Княжич расшнуровал кроссовки. Один шнурок разрезал ножиком на два и зашнуровал обувь половинками. Вторым привязал вокруг головы несколько пучков травы. Теперь его макушка исчезла из оптического прицела. Если менять стремительное движение на полную неподвижность – можно выжить. Конечно, двигаться по наитию, а замирать в местах с хоть каким-то обзором.
За забором обзор был шикарный. Вниз по склону полянка упиралась в кудрявые кустарники. За ними, предположительно, текла река. За рекой крутая горка с желтыми клыками острых скалок. Над горкой небо на западе. Это прямо. За спиной же, полянка полого поднималась к лесу.
Дети и женщины не лишены способности рассуждать, но пользуются этой способностью не для принятия решений, а для доказательства целесообразности уже принятых без нее. Конечно же, лес был тылом Этрусии. За лесом вздымалась Лев-гора, а за ней другие побольше. Богуслав младший уже точно знал – враг в долине, на западе. Подходы к столице необходимо изучить досконально.
Перебежка зигзагом с попыткой не шевелить траву получилась достаточно бесшумной. Он должен быть зеленым бликом на зеленом, тенью на темном, держать противника против солнца и слышать все не издавая не звука. Его время суток – утро.

Рядом с человеком всегда была музыка. Упорство, с которым люди тысячелетие за тысячелетием оплачивают труд музыканта, говорит о том, что музыка, это не досуг. Музыка, это оружие. Музыка сохраняет или изменяет генетический код. Генетический код нашего духа.
Первое, что говорят о том, или ином, поколении, это какую музыку оно слушало. Остальные разницы – следствие. Музыкой можно за год превратить человека в алкоголика, за пол года примирить с иглой. Можно даже изменить национальность, даже пол. А можно унинац унисекс пустоглазый синкритировать, то есть, попросту, убить. Осторожнее надо с музыкой.
Особенно осторожно необходимо обращаться с блокфлейтой. Особенно опасна блокфлейта сопрано. Особенно в сочетании с простыми барабанами в минуты прямой физической угрозы. То есть, перед лицом врага.
Врагами Буяна были непослушные пальцы, беспорядочное дыхание и живое (прыгающее) внимание. Друзьями же – прекрасная память, хороший слух и врожденная музыкальность. Мальчишка и сам овладел бы инструментом, но мне хотелось большего. Мы учились разить и заражать.
Ра и Лю раилюкали вокруг монаха, который разбирал полуразрушенный сарай, а Вячеслав увел жену и старшую дочь за грибами.
Вытащив очередной ржавый гвоздь из серой доски, черный человек, присев на корточки, выпрямлял его камнем и нежно укладывал в штабелек к таким же. Буян пытался использовать этот стук, и у него получалось. Сегодня, все, что мы с ним разучили, называлось «Радость Встающего Солнца». Монах улыбался.
Мне очень хотелось с ним поговорить, но кроме «здравствуйте», ничего не получилось. Черный человек был скрыт за невидимой, но очень твердой стеной. Все вопросы перед этой стеной рассыпались не прозвучав.
Потом Ра и Лю заявили:
— Хватит. Солнце уже встало. Давайте теперь «Радость Летящего Солнца», а то перевстанет слишком.
Монах сказал:
— Господи, помилуй.
А Буян:
— Можно за рыбой и купаться?
Предложение было уместное. В прошлый раз я заметил на речке вросший в серый песок аммонит, значит, образованский момент будет реализован. Только необходимо вооружиться палками копалками.

Есть две точки зрения на мир. Первая – Земля, и все на ней, и все вне ее, создано благим Богом с неведомой человеку целью. Неведомое человека раздражает, потому давно синтезирована и другая позиция – Земля, да и все на свете сформировалось само собой по простым физическим законам. Вопрос: «А откуда взялись законы?», почему-то обзывают демагогией, или говорят с истовой верой в глазах: «Законы были всегда».
Применительно к этрусским аммонитам эти две веры порождают и два противоположных объяснения. Первое – вся живущая ныне, и вся уже вымершая на Земле тварь, сотворена Благим Творцом, с неведомой человеку целью.
Второе – самозародившаяся по простым физическим законам животная и растительная жизнь эволюционировала и, со сменой климата, вымирала. Вымирание твари, со сменой климата, человек, в своей истории, наблюдал. А вот самозарождения жизни, и тем более, ее эволюций из вида в вид – нет. Эти факты за границей научного опыта, то есть – вопрос вероисповедания.
Дальше – больше. Наличие останков глубоководного моллюска на суше большинству авторитетов говорит о том, что сушей это место было не всегда. Поскольку ракушки есть везде, а подводной палеонтологии не существует, вывод прост – планета некогда вся была покрыта первичным океаном. И в океане этом эволюционировало самозародившееся.
Все научные обобщения в прошлое предполагают неизменность физических законов и идентичность химических элементов. Это символ веры. За это ученый убить может, потому продолжать неполезно.

Гость, в древнем значении, это «го с тобой». Благо и в материальном, и в небесном смысле. Были времена, когда разделять эти два смысла никому не пришло бы в голову. Гость — купец, воин, носитель вестей и возможный зять (или тесть) в одном лице. Попросту, такой же сокол, как ты, залетевший в твое родовое гнездо.
Но древние времена прошли, наступили старые, и с ними разложение цельного человека на функциональные части. Купец стал только купцом, воин, только воином. Пахарь, только пахарем. Рыбак – рыбаком, дурак – дураком.
Дальше – больше. Сейчас мелких видов сотни, а цельный человек – урод из сказки. Но гость, по-прежнему, благо и в материальном, и в небесном смысле. Для тех, кто еще хранит эхо древнего целомудрия.
Лангобард Андрей Юрьевич Рудомаха пал жертвой армянского гостеприимства. За этим столом его искренне любили. Все следили за тем, чтобы он хорошо ел и хорошо пил, а каждая неловкая фраза, изреченная гостем, становилась темой бурного обсуждения и поводом выразить восхищение уважаемым, дорогим Андреем Юрьевичем.
Рудомаха испытывал неловкость. Временами казалось, что над ним издеваются. А то вдруг страшно становилось – откармливают и захваливают, как жертвенного быка. Но, после третьего фужера он, вдруг, понял – это просто любовь. И встал.
— Я не знаю вас, люди. Но я знаю людей вообще! В каждом живет какая-нибудь пакость. Побольше, или поменьше. Вот вы думаете, что за перец этот бывший следователь на красной копейке… А я знаю, что такое любовь! Вот я вижу, как вы хотите любить. А любящего так легко обидеть! Так легко плюнуть в душу! Но если есть что-то, за что я прямо сейчас умру, не задумаюсь, так это за то, чтоб не смели плевать в любовь! Вы здесь все странные такие армяне со страусами, первый раз вас всех вижу, но любовь, которая есть у вас, она… Она и моя любовь! И моя.
И Рудомаха опрокинул залпом четвертый фужер. Что мешало ему вспоминать о любви без вина?
Конечно же, человека сказавшего такие слова необходимо было обнять и расцеловать. Каждому из присутствующих. Что и было проделано с максимально возможным шумом. Все армяне за этим столом были родственниками. После признания любви, гость перестал быть дорогим, но чужеродным. Он стал свой. То есть, просто дорогой.

Маша, Даша и Тамара несли кастрюльку с грибным супом. Утро было ярко-солнечное. Лес шелестел сам в себе. Свет ходил лучами и пятнами. И пахло детством. Детством человека и человечества. Машины искорки, золотые в зеленом, мешались в лесную пену, и не разобрать уже было, где только лес, а где только девушка.
Младшие сестры дурачились. Выпрыгивали из за деревьев с «ужасными» воплями, пели песни и швырялись палой листвой. Маша же, шла и таяла. Шла и растворялась.
Шла по лесу в гору, собственно, только мятая, в пятнах отбитой эмали оранжевая кастрюлька с теплой похлебкой – грибы, картошка, чеснок, соль. Вокруг кастрюльки резвились две городские бестолковки. Резвились, не замечая, что кастрюлька эта плывет в лесном мареве сама.
Отец, конечно, смог бы объяснить непосвященным, что происходит. Да и Маша могла бы найти в голове достаточно умных слов, если бы держалась мертвой хваткой за голову. Но она не держалась. Зеленая в золотых блестках пена просто несла ее по голубым жилам мира.
Донесла и выплеснула перед выцветшим брезентовым пологом. Девясил был хмур и неразговорчив. Похлебку съел молча, попросил принести запас соли и скрылся в келье. Девушки притихли. По дороге домой спорили – что с папой. Решили – папа был в контакте с высшим разумом.
— Мы помешали, со своим супом.
— Но он сам просил.
— Надо было поставить кастрюлю перед входом и тихо уйти.
— А завтра в чем варить? Машка, почему молчишь?
— Она тоже в контакте с высшим разумом.
— Нужен второй дольмен. Два контактера – два дольмена.
— Ага, и две кастрюльки!
— Машка, не молчи.
— Я не молчу, я думаю. Разум-маразум. Я поняла, что мир не круглый. В смысле, планета. Я ее видела, как есть.
— Конечно, планета не круглая. Она сплюснутый эллипс.
— Не эллипс. Она труба, жила, по которой все течет.
— Рехнулась…
— Это высший разум-маразум тебе показал?
— Нет, лес показал. По дороге сюда. Я еще подумаю, и смогу лучше объяснить. Не теребите меня малыши.
— Да, тетя Маша. Прости, тетя Маша.
— Не шлепай нас по попкам. Мы больше не будем.
— Машка, а это не гриб там. Вон там, большой и коричневый? А вон еще!
— Нарвем и насушим, чтоб суп варить!
— И папу кормить.

Человеку известны два способа отношения к собственности. Первый – мое, для меня. То есть, то, чем владею, служит мне, ублажает меня. Я – смысл моего. Второй же – я, для моего. То есть, то, чем владею, нуждается во мне, пропадет без меня. Мое – смысл меня.
Надо сказать, что первый способ прекрасен, когда реализуется по отношению к неживым предметам и страшен, когда собственностью являются растения, животные и, деваться некуда, люди. Второй способ осмысленно реализуется только по отношению к живому.
Вывод – властитель тот, у кого даже сомнения не возникает, какой способ верный. Тот, чей жизненный смысл в ежедневном служении семье, родине, миру. Не покрытому струпьями бурой крови абстрактному будущему. Будущего нет. Есть ребенок, женщина, город, страна, вселенная. И они ждут тебя здесь и сейчас.
Можно вздохнуть и развести руками, где вы, князья духа? Отчего не баллотируетесь? А можно внимательней посмотреть на детей. У каждого звоночка есть период, когда он перестает звенеть, и начинает бубнить. В наших руках.
Богуславушка звенел, как пасхальное утро. Его река удобно петляла меж серо-желтых скал. Прыгала в расщелины водопадами и разливалась по красной яшме крутыми излучинами. На скалках густо рос кизил.
Княжич услышал детские вопли. Под небольшим водопадиком, в обширной каменной чаше плескались этруски. Один взрослый сидел на круглом валуне, что врос в намытый Андойчей рекой светло-серый песок.
Следить из укрытия за врагом – нормально, но от подглядывания за своими, почему-то подташнивало. Богуслав спрыгнул со скалы на серый песок.
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Ты кто?
— Богуслав Мравинский.
— Купаться пришел?
— Нет. Изучаю место.
— Хорошо. А я аммонит нашел. Вот нарезвятся этрусята в водопадике – выкопаем, и расколоть попробуем.
— Что такое аммонит?
— А вот эта штука, на которой сижу. Гигантская окаменевшая ракушка.
— А раскалывать зачем?
— В аммонитах бывают спиралеобразные пустоты. А в пустотах нарастают кристаллы. Могут быть даже агаты. Очень красиво. Если научиться распускать аммонит на тонкие пластины и полировать их, можно очень хорошо зарабатывать. Представляешь – каменная плаха в пол стены, а в ней спираль из сверкающих кристалликов – чудо.
— Ни в коем случае нельзя раскалывать!
— Почему?
— Ваш аммонит – источник благосостояния Этрусии. Можно легко испортить, и тем снизить его ценность. Необходимо разработать надежную технологию распускания на пластины. А пока закатить его на место будущей обработки.
— Ты удивительно быстро соображаешь, Богуслав Мравинский, и чрезмерно серьезен для своих лет.
— Я будущий князь-правитель Великой Этрусии. А вам необходимо подумать над технологией. Как его резать? Я готов помочь грубой силой и мобилизацией населения. Вы готовы принять на себя ответственность за эту статью экспорта?
— Неожиданно очень. Ну а если я не справлюсь с задачей?
— Не знаю. Я спрошу у отца. Я бы, или победил, или погиб сражаясь. Если вы мне ровня – вы поступите так же.
— Счастлив познакомиться с будущим князем-правителем Великой Этрусии. Если честно, я не ровня тебе, замечательный мальчик. Не смогу я погибнуть за кусок камня, даже за очень дорогой.
— Речь не о камне. Речь о благосостоянии нашей страны, значит и о защищенности всех этрусков. А за всех погибнуть – счастье каждого настоящего этруска.
— Положи душу за други своя. Кто это сказал?
— Этруск какой-нибудь, наверняка.
— Ладно, друг. Я пока потрачу некоторое время на размышления. Может, что и придумаю. Да придумать-то легко, а вот построить станок – не просто. Простишь ли ты меня, если ничего не выйдет?
— Выйдет. Я в вас верю. Позволите ли мне искупаться в вашем водопаде?
— Конечно, купайся… Ты необыкновенно хитер, друг. Потом поможешь нам с Буяном откопать благосостояние страны и выкатить его повыше на берег.

Можно относиться к потустороннему, как к пыльной абстракции, как к чему-то, о чем можно поболтать, но что ни как не участвует в посюстороннем. Можно же жить, зная, что разделение это — защитный рефлекс, оградка, за которой безопасно, тепло и совесть не мучает.
Из тех, кто знает, что никакого реального разделения, кроме состояния ума, между миром бестелесным и миром бездуховным нет, многие относятся к тонким штукам, как к внешним обстоятельствам. Просто используют во вред, или для пользы, но в себя не пускают.
И, наконец, есть люди, что точно знают – мир и ты нераздельны. Вы – одно, и духом, и брюхом. Но, при этом, мир и ты – неслиянны. Ты всегда – отдельная личность. Кто может вместить парадокс нераздельного неслияния, тот уже не будет, ни буддистом, ни практикующим магом.
Девясил понимал, этой ночью с ним что-то сделали, но в простых координатах (хорошо – плохо) судить о произошедшем не получалось. Непривычное состояние невозможности простых ответов хотелось прекратить немедленно, но любое действие несло с собой потерю высокопосвященческого реноме.
Нельзя было ни покинуть дольмен, ни отвернуться от происходящего в дольмене. Это было ужасно, и волхв еще раз объелся сырых грибов. В конце концов, авторитеты считали Христа одним из великих посвященных. Почему же все, кто взывает ко Христу, так отвратительны?
В конце концов, есть у них святые, что чудеса магические творят вопреки законам косной материи. Но зачем такое уничижение перед простыми энергиями и стихиями, зачем это абсурдное покаяние? Ну, ладно. Сейчас. И волхв возопил тонким тремоло:
— Почему мне так хреново, когда православности, Господи!?
Ничего не произошло. Наоборот даже, как будто на ржавый болт, вросший в свою резьбу, с натугой налег, и гаечный ключ сорвался. И по пальцам больно ударил. А болт тот, как был в голове, так и остался недвижим.
— Почему же, Бог, в которого верят христиане, молчишь!? Ты же, как бы, любовь! Меня ты, неверующего в Тебя, любишь?! Я что, второго сорта?! Да?
Ничего не произошло. Только, как бы, в стену, рядом с открытой дверью, со всего маху, хрясть…
— Плохо мне! Слышишь? Страшно мне. Как мне тут, Господи?!
Ничего не произошло. Просто что-то скрипнуло тихо в голове, или, как бы, чайник поднял. Думал полный, а он пустой и рука взлетела. Может и правда – второго сорта. Ни какой я не посвященный. Так, болтун-балаболка. Волхв, языком волхвующий. Богу покричал, зачем-то, а он и не ответил. И правильно не ответил. Холодно что-то.
И Девясил пошел дрова собирать.

Настоящая женщина, это натуральная белка. Если для мужчины создание запасов еды – игра, то для женщины это дело принципа. Потому грибы донесли с трудом. Все попытки оставить в лесу хоть часть собранного, Агнией пресекались беспощадно.
Попытки сбежать на речку, оставив грибы кучей на кухонном полу, тоже не удались. Вячеслав и Мила усажены были за чистку, нарезку и (где взять нитки?) нанизывание для сушки.
Агния отправилась к черному джину, который чего-то к чему-то прибивал круглым камнем.
— Дорогой, многоуважаемый джин, не будете ли вы так любезны создать нам нитки для сушки грибов? В смысле, нет ли у вас, случайно, ниток в кармане?
— Нет, хозяйка. Но создать можно. Носок лишний, или шапка вязанная есть?
— Носок есть. Вы его спиралью нарежете?
— Нет. Я его на нитку распущу и веревочку тонкую совью. Пол часа делов. Неси.
— Йейсть, сэр!
И Агния сняла оба носка.
— Берите два. Одного мало будет.
— Сколько тебе кур в курятнике нужно, хозяйка?
— Много. Чтоб на всю Этруссию яйца несли. А где вы их возьмете? Тоже создадите? Из чего?
— Бог даст. Веришь?
— Конечно. Верю, что Бог все даст, дорогой, многоуважаемый джин.
— Вот и хорошо. Иди босячка управляйся. Солнце еще высоко.
Агнии захотелось сесть и взяться одной рукой за живот, а другой за голову, но сесть было негде, и она ушла помогать мужу и дочери.
Вячеслав немного нервничал. Чужой черный мужик второй день работал у него во дворе. Общался только с женой, на ночь уходил неизвестно куда. Не ел со всеми. Вообще ничего не ел и не пил.
— Джин, как джин. Не переживай.
— Агния, джинов не бывает. Бывают странные люди. Что завтра в его голове щелкнет? А у нас дети, и вообще…
— Ты веришь в Бога, любимый муж мой?
— Не знаю, наверное…
— Вдруг завтра у Бога в голове что-то щелкнет? А у нас дети, и вообще…
— Ты смеешься, как всегда, дурында бестолковая, и разговор на другое переводишь. А за все я отвечаю!
— Нет, я не перевожу. Я, после того, как нас в скотч закатали, потеряла иллюзию, что от меня все зависит.
— А мне он нравится. Суровый такой мужчина.
— Вот и дочь твоя туда же…
— Да, все мы бабы, дурынды бестолковые. Была бы я умная, как хорек, никогда бы за тебя замуж не пошла. Нашла бы себе супервыгодный, малотрудный и сверхпрестижный вариант. А так, мне дуре, только и остается, что на Бога надеяться. Вот он, Бог. Смотрит и улыбается.
— И мне улыбается. Ласково так. Чуть-чуть.
— Да вы обе совсем головой потекли! Это икона, изображение! Какой это тебе Бог?
— Православный Бог Иисус Христос. Мне джин обещал, что Он нам все даст. И я джину сказала, что верю! Вот и изображению Бога, которое мне улыбается, тоже скажу. Я, Господи, Тебе верю. Верю, что дашь нам все, что нам нужно. А что нам не нужно, не дашь, и слава Тебе.
— А на меня сейчас с укором смотрит!
— Мила, крошка, что ты такое, в укор себе, подумала? Ого! Как роза рдеешь… Значит, чего-то подумала!
— Все, мама! Я на речку. Они там плещутся, и я хочу! Сами тут скандальте… Пока!

Слово знать – и глагол, и существительное. Владение необщей информацией и высокое положение в обществе не пара, причина – следствие, а сохраненная в гениальном языке изначальность. Сейчас многие много знают, и от того власть имеют, но знатью их назвать – в древнюю знать плюнуть. Значит не всякая информация – знание, и не всякая власть – власть знати.
Что же знала наша знать, когда еще реальной знатью была? Многие думают, что знала знать, как мир устроен, и как в этом мире жить правильно. Правильно думают, только каждый думающий и устроение мира, и правильность жизни по-своему понимает.
Мы же знаем, что мир стоит на жертве. На самоотречении немногих ради жизни всех. Наша знать шла в сечи, затворы, под пули и еще Бог знает куда тысячелетие за тысячелетием и мы живы. Где знать берегла себя за чужой счет – все давно померли.
Жизнь земная всегда была тенью жизни небесной. Но с приходом Спасителя эта тень обрела плоть. Здесь и сейчас каждый христианин – знать. Он держит, или разрушает мир. Теперь возможно самоотречение всех, ради жизни друг друга. И жизнь земная теперь, в меру твоей знатности, есть жизнь небесная.

Лангобард Рудомаха подъезжал к горам. В начале трасса несла его по ровной, как стол, степи, и только на горизонте медленно росли синие зазубрины. Потом зазубрины выросли в массивы белоснежных вершин, а там и скрылись за зелеными горушками предгорья.
Асфальтовая лента сузилась и запетляла. Скопления жилищ людских становились все меньше и встречались все реже. Гардарика (Русь), хоть и была страной городов, но дух мегаполиса ей всегда был чужд. Не селились густо без острой нужды оттого, что знали – чем теснее живешь, тем злее становишься.
Вынужденно люди вступают в отношения подчинения, вливаются в лукавую интригу выживания среди себе подобных. Неизбывная теснота городов – одна из причин деградации образа Божьего в человеке. Вывод – чем меньше скопление домиков на дороге, тем человечней происходящее в них.
Красная «копейка», фыркнув на придорожный указатель, покинула асфальт, по которому ходила всю жизнь. Желтая грунтовка ныряла в распадки, круто взбегала на водоразделы, шла затяжным серпантином выше и выше. Вдоль дороги чередовался молодой лес и пологие поляны не несущие следов жизнедеятельности человека.
В просветах, иногда, показывалась Лев-гора. Все ближе и ближе. Заяц коричневый дорогу перебежал. Глушь первобытная какая-то. Рудомаха первый раз, после детства, испытывал самую настоящую беззащитность.
Одиночество бетонной ячейки на тринадцатом этаже можно убить книгой, телевизором, телефоном, зайти к соседу, в конце концов. Здесь же, только самим собой. Последней каплей стал взгляд в окошко мобильника. Ни одной антенки. Андрей Юрьевич находился вне зоны действия современной ему цивилизации.

Крайне редким, и потому драгоценным, является не внушенное извне, а собственное, чистое осознание мироустройства. Когда не забытые книги, беседы и сны, вдруг вторгаются в явь и что-то меняют во взгляде на мир, а просто, без толстых и тонких причин, ты вдруг забыл заталдыченные уроки и вошел, как зародыш, с нуля.
Те секунды, часы или дни, что прожил не под диктатом нажитых схем, запоминаются навсегда. Они остаются ярким осколком слюды, которому ум-муравей ищет место в мозаике. А мозаика та – давно уже собрана и места в ней нет.
Маша просто болела. Зеленый ее потемнел, а в золоте стал проглядывать алый. Все рассказы о пережитой ею форме мира – мычание. Никакого подобия. Тютчев был прав, мысль изреченная – есть ложь. А тут даже не мысль, а форма мира!
Мравинский старший, внимательно выслушав Машино мычание, сказал:
— Если честно, то я ничего не понял. Но я вижу, что вы заболели. Вам плохо. Сходите на речку, или просто в лес. Развейтесь. Если не уйдет из головы этот бред – пишите. Просто сядьте и напишите. Привяжите вашу галлюцинацию к чему-нибудь всем известному. Объяснить людям что-либо новое можно только с помощью уже известного. Пока ваши картинки оторваны от того, что мы знаем. Понимаете? Они просто фантазии впечатлительной девочки. Вот если у вас выйдет вывести вашу форму мира из нашей, это сохранит цельность прогресса. Понимаете? Сохранится иллюзия, что знания о мире добыты последовательно шаг за шагом. Вас услышат. Я первый приложу все усилия, чтобы понять, как это Земля из круглой, стала жилой-туннелем, или чем там еще. В конце концов, когда-то она была плоской. Может, пора настала ей и круглой перестать быть. Не печальтесь. Это работа вам по плечу. Вот платок носовой сохранился у меня. Возьмите. Я счастлив, что Этруссия горит идеями! Мы живы, Машенька. Мы живы.
— Вы, правда, верите, что плоской была Земля, а не наше о ней представление?
— Ну, нет. Это я оговорился. Хотя то, что форма этой горы не меняется уже два дня, вовсе не говорит о том, что форма Земли не менялась никогда. Знаете, это называется аксиома. Предположение. Принято предполагать, что мир неизменен, а человек, познавая, меняет свои представления о нем. Но правомочна и другая аксиома – мир меняется вместе с представлениями человека. То есть, человек познает не косную неизменность материи, а себя. Усложняет и уточняет свою внутреннюю топологию. А мир, каждый раз, просто соответствует уровню восприятия.
— Значит, у меня усложнилась внутренняя топология, и Земля перестала быть круглой?
— Точно так усложнилась внутренняя топология немногих, когда-то, и Земля перестала быть плоской. Вспомните, как эти немногие, сделали свое восприятие достоянием всех.
— Писали ученые трактаты. А еще кругосветное плаванье совершали.
— Вот и вы то же делайте. Обратите, для начала, этрусков и Этруссия взрастит своего Магеллана.
— Спасибо, князь. Вы так серьезно со мной говорили. Можно я буду заходить к вам иногда? Как-то все в голове упорядочилось.
— Конечно, Машенька. Ваши изыскания драгоценны для страны. Одно из стратегических направлений этрусской науки сегодня, для меня, стало очевидным.
— И еще, вы не думайте, что я какая-то там дама блаватская с сигаретой. Я ничего такого не хотела и не думала. Просто лес меня нес. И лес меня изменил.
— Это этрусский лес. Может вам нужно этрусков по нему поводить, и они без ученых трактатов усложнятся?
— Может, но пока я сама там похожу. Подумаю.
— До свиданья, Машенька.

Когда в человеке что-либо меняется, осознает он это, или нет, он действует. Действия вызванные изменением внутренней ситуации бывают разные, но, по сути, делятся на два вида.
Первый – усилия направленные на восстановление прежнего равновесия, то есть уничтожение произошедшего изменения. Второй – попытки обрести равновесие на новом уровне, то есть сохранение, принятие внутренних перемен.
Какой из видов внутренней деятельности человек изберет, зависит от его отношения к собственности. К несчастью, внутренние состояния редко воспринимаются как «мое», в большинстве случаев, все внутри меня – «я». А это не так.
Девясил был когда-то очень странным, тихим и цельным мальчиком. И звали его по-другому. И действовал он иначе. Чья вина? Жизнь закрутила в голову толстенные болты, но мальчик этот, оказывается, выжил под тем, что мы называем жизнью.
Волхв таскал камни от реки. Как в далеком детстве, старик совершал непродуманное действо. Просто красота жизни здесь выражалась в создании спиральной дорожки вокруг дольмена. Дорожки из отполированной в реке розовой кавказской яшмы.
Спираль эта не была им осознанна, как некий оккультный объект. Не служила она никаким магическим целям. Еще вчера Девясил точно знал, для чего нужны спирали из камней, но вчера, он бы об этом только говорил. Умно и долго.
До сумерек удалось выложить два витка. Страшно болела спина, и хотелось пить. Но волхв не пил. Такая игра – не пить, когда очень хочется. Сила в немощи. В голове обрывки слышанного ночью. Отмахиваться от них устал и перестал.
— Вот я здесь, Господи. Вот я здесь, Господи! Вот я здесь.
Тонкий дрожащий голосок, то ли старческий, то ли детский, звенел в потемневшем лесу.
— Вот я здесь, Господи. Вот я здесь, Господи! Вот я здесь.
На краю полянки, едва различим, стоял монах в остроконечной шапочке и плакал. Слезы шли из открытых глаз. Он смотрел на Адама, что не прятался в кусты и не переводил вину на других, а просто отвечал Предвечной Любви:
— Вот я здесь, Господи. Вот я здесь, Господи! Вот я здесь.

Вся Этруссия услышала лангобардову машину. Звук был неожидан, и он приближался. Князь-правитель вышел на дорогу. Мы, с Вячеславом, вышли на дорогу. Теплый ветер из темноты шевелил одежды этрусского ополчения. Да, я чувствовал себя необычно. Наверное, образ врага не искушает того, кто не имеет образа друга. Тот же, кто сопричастен любви, сопричастен тревоге.
Машина воткнула в нас свои фары, растерянно бибикнула и остановилась. Князь тихим голосом попросил всех держаться в стороне и сзади. Открылась дверца, и чуть испуганный голос произнес:
— Люди, я привез вашим детям холодильник.
Вячеслав неожиданно засмеялся. Засмеялся и князь. Теплый ветер обманул, битвы не будет. Но мне, почему-то не смеялось. Наоборот. Мерещились ряды закованных в броню витязей, и рваные облака над уходящим за горизонт черным морем врагов, и звенящая флейта, и барабаны.
Холодильник затащили в дом, а лангобарда забрал к себе Мравинский. Дети спали давно. Вячеслав с Агнией о чем-то тихо спорили за стеной. Флейта же, в моей голове, резала альфа-ритмы в бахрому. Эта белая дверь продуктового ящика стала полем смертельной схватки со здравым смыслом.
Земля содрогнулась от согласного гула – тронулась блистающая доспехами конница. Серебряная лава. Здесь уже не было места досужим резонам. Делай, что должен, и будь, что будет. Странно, но я всегда знал, что я должен это сделать. И я это сделал.
Оказывается белую дверь не нужно даже открывать. Точнее, ее не обязательно открывать руками. Крашеная железка обрела глубину. Точнее, она всегда была распахнута в глубину, только никто этого не замечал.
Конная лава несла меня на поганые полки. Я чуял, что витязи в светлой броне вокруг меня – величайшие воины. Лучшие бойцы всех эпох. Люди огромной власти и ослепительного духа. Каждый равен всему миру и ,конечно, много больше меня. Но я знал, что они все во мне. Мое бесконечное ничтожество сейчас вмещало наше бесконечное величие, и это взрывало мир, как розу из бутона.
Вот в беснующейся черной массе уже различимы кривые рожи. Эти тоже люди вопят что-то воздевая к небу грубые орудия убийства. Но сегодня не их день. И даже страшные длинные пики, что выросли из первых рядов навстречу атакующей коннице, сейчас сломаются, как спички, о монолитную правду чистого света.
И они сломались. С хрустом. Флейта захлебнулась кровью флейтиста, а я потерялся среди разноцветных волокон. И стал струной натянутой между мамой и смертью. И понял, что светлые витязи пали. Пали лишь для того, чтобы я оказался здесь.
Недалекий враг плясал на костях, примерял на себя сверкающие доспехи и называл это победой. Но я был здесь, и это была победа света. Бесконечная победа, взятая бесконечной ценой.
Здесь, между мамой и смертью, свивались в гирлянды события-вещи и события-люди. Все, что ко мне уже прикасалось, и еще прикоснется. Я сам был таким протяженным событием, закрученным вокруг бытия.
Но стоять и гордиться осознанным, было нельзя. Страшной, безумно страшной ценой за каждый микрон осознания миру заплачено. И на жертве этой жиреть и похрюкивать я не смогу. Надо аорту рвать дальше и дальше. Я – не в той части, что жрет, а в той, что питает.
И мама, и смерть, вдруг растаяли. Перестали быть уникальными флагами, а просто вписались в неисчисленный ряд животов и могил. И огромное дерево рода, от первого, до последнего, ожило враз. И раскинуло ветви, и живы в нем были все. Даже те, кто минуты не прожил.
И каждый был всем, оставаясь собой. Но были и ветки сухие. Там догорали те, кто себя, как род, потерял. Но великое древо питало и их, в надежде, что из сухого сучка, пробьется тонкий росток. И покроется листьями. И зацветет. Такое случается в мире.
А вокруг стоял лес. И каждое дерево – дерево жизни. Малые, тонкие с резными листами. И кряжистые, темные с густыми кудрявыми кронами. И другие, много других. Все разные и похожие. И я был тоненькой жилкой под крохотной почкой на маленькой ветке. И я был растерянный странник в лесу жизнедрев. И я был что-то еще.
А в лесу были звери, и птицы, и все, что положено лесу. А еще был дольмен. Просто каменный холодильник неприятного вида и цвета. А в нем семечко жизни. И семечко это набухло.

Качество знакомства между людьми зависит от уровня на котором оно происходит. Начинать прилично с периферии. Какую бытовую роль-маску ты да я носим по свету? На этом этапе многие удовлетворяются. Такого знакомства вполне достаточно, для совместного бытового ролеисполнения.
Если же человеков тошнит от двойных стандартов, они начинают с главного в себе. То есть, сразу создают друг другу проблемы и процесс знакомства заключается в преодолении разномыслия.
Если же у собеседников есть опыт любви бескорыстной, то есть, любви независимой от наличия, или отсутствия единодушия, независимой от лести, или оскорблений, независимой от лжи, то процесс знакомства – есть процесс благожелательного созерцания образа Божия.
Благожелательность Мравинского ограничивало только благо Этрусии. Гость, заблудившийся вне зоны действия цивилизации, был растерян и немного испуган, потому князь-правитель особо не знакомился, а просто выкатил на стол последние картошки.
— Сейчас сварим в мундирах. Проголодались с дороги?
— Подождите. У меня тормозок армянский в багажнике!
И Рудомаха вышел из дома. Княжич Богуславушка не спал, но и появляться на кухне без зова отца считал неприличным. Лангобард вернулся с двумя сумками. В одной оказалась маринованная страусятина в плотном пластиковом мешке, в другой пятилитровка вина, большой круг сыра и пачка тоненьких лавашей.
— Какая роскошь! Сын, ты не спишь? Иди-ка сюда. Необходимо разделить продукты между этрусскими семьями! Вы не против? Я уже распоряжаюсь вашей собственностью.
— Не против, пожалуйста. Я знаю вашу историю. Три семьи обменяли свое жилье на неравноценное. Аферистов можно призвать к ответу. Я некоторое время работал в органах. Могу помочь.
— Так. Необходимо представиться. Я – Богуслав Мравинский князь-правитель этрусков северного полушария. Это мой сын. Тоже Богуслав – наследник. Три семьи – это семя Великой Этрусии. Они здесь вовсе не случайно. Мы не жертвы аферистов. Просто Этруссия решила свои проблемы таким образом, и за это щедро заплатила исполнителям.
— То есть вы сознательно забрались в эту глушь. Живете на голой картошке, без электричества. Дети не ходят в школу. Нет медицинского персонала. Да что я говорю! У вас здесь нет связи. И нет транспорта, насколько я знаю. Случись что с любым из вас… А ребенок заболеет? В этой стране есть законы защищающие людей от них самих. На самом деле происходящее здесь – противозаконно!
— Совершенно с вами согласен. К несчастью некоторые законы этой страны разрушают, просто убивают этрусков. К несчастью, законы эти защищают не людей, а их желудки. И защищают от других составляющих человека. От тех, что собственно человеческими и являются. Законы страны вошли в конфликт с законами жизни. Вы предлагаете нам законопослушно умереть? Мы выбираем жизнь! Законы стран меняются от пятницы к пятнице, а закон жизни один, и мы ему служим. Тем более, что Этруссия не конфликтует ни с кем и ее процветание не стоит ни капли чужой крови. И чем вам мешает то, что мы сидим при лучине, а не под люстрой?
— Но образование. Медицина. Вы же тут, как неандертальцы!
— Простите. Неандертальцы – там. Очень образованные и своей медициной в ваточку обернутые. А мы – кроманьонцы. Человеки разумные. Мы знаем, что жизнь – это дух, а не плоть. И не надо нас с зомбями черно-зелеными путать.
— Давно не слышал таких страстных речей. Может, где-то и Лангобардия в ваших горах затерялась?
— Вынужден вас огорчить. История лангобардов намного ужасней нелегкой истории этрусков. Ужасней не внешними войнами и саморезом, а именно мирным принятием любых перемен. Лангобардов уже нет. Они отдали свою кровь другим родам. Утеряли самоидентификацию, и теперь похожи не на себя, а на всех. Именно эта опасность для Этрусии здесь и сейчас отражается нами. Вы, один из очень и очень немногих, в ком можно еще опознать лангобарда. Это страшная правда, и я, как князь-правитель нашей маленькой твердой страны, скорблю об этом вместе с вами. Если больше никто не жертвует собой ради рода – род умирает. Но мы устоим. И во имя ушедших лангобардов тоже!
— Знаете, я, по долгу службы, часто встречаюсь с ложью во всех ее формах. Не могу поверить, что вы говорите искренне, что за этим сверкающим фасадом нет простых и гаденьких выгод.
— Это оскорбление, лангобард, я приму на счет твоей долгой привычки иметь дело с неандертальцами. Оно не помешает мне предложить тебе убежище в Этрусии. Поживи здесь. Посмотри на нас. Мы сможем многому научить тебя. Ты же, можешь принести много простых, и совсем не гаденьких, выгод молодой державе этрусков.
— Этрусское гражданство ко многому меня обяжет?
— Просто уважайте хозяев и не совершайте действий несущих вред. Вы, как имеющий машину, можете стать экспедитором. Хотите по контракту на жалованье, хотите на правах соучредителя – с долей прибыли от этрусского экспорта.
— И какова доля?
— Долю, простите, я буду соотносить с объемом, но обижать единственного пилота на аэродроме – никуда не улететь. Моя же доля – сдохнуть за то, что бы все работало.
— И моя, отец. Этот человек может быть очень полезен Этрусии сейчас, помнишь, я рассказывал про аммонит? Только польза от него может не перевесить вреда. Он же не верит, а ищет второе дно.
— Пусть ищет. Вопрос не в том, что он ищет, а в его собственных человеческих качествах. Загрыз неандерталец лангобарда, или лангобард еще жив. Можно поставить один аммонит на кон. Вдруг не загрыз? Вообще, его появление здесь свидетельствует против неандертальца. Потому я просто прошу тебя, лангобард, помоги этрускам в одном простом деле.
— Почему не помочь. Тем более, что такой симфонии отца и сына, я не встречал ни разу. Можно завтра поговорить с семьей, которой я привез холодильник?
— Ради Бога. А зачем вы этот холодильник привезли?
— А из него выходит панда. Иногда две. Верите?
— Панда в каком смысле?
— В обычном. Животное. Белое, говорящее, любит детей. Очень меня просило этих детей найти и вернуть им холодильник. Эти этрусские дети панду сушат. Где-то он промокает, а дети сушат. Очень зверь страдает, что сушить его некому. А еще из холодильника один раз вышла его мама, тоже панда. И десять человек убила. Поверите, или второе дно станете искать?
— И по просьбе этого мокрого зверя, вы привезли холодильник в Этруссию?
— Да. Очень хочу я посмотреть, как дети его сушат. От того увижу я это, или нет, зависит мое умственное равновесие.
— Простите меня. Вы точно не неандерталец. Добро пожаловать в Этруссию, дорогой…
— Андрей Юрьевич Рудомаха.
— Добро пожаловать, дорогой Андрей Юрьевич, в Этруссию, со всеми своими пандами.

Можно объяснять, заражать своим примером, можно мудро и ласково, а можно авторитарно и грубо, убеждать, покорять обаянием и давить авторитетом, но камень нечувствия, даже не дрогнет. Только прикосновение Создателя, пусть краткое и неосознанное созданием, может вызвать лавину непредсказуемых изменений.
Образ Божий – это не прямоходящая двуногость сопряженная с противолежанием большого пальца на руках. Образ Божий – это свобода воли. То, что присуще Творцу неба и земли, видимых всех и невидимых. То, чем Творец наделил лишь одну из созданных тварей – человека. Воля человека свободна, как воля Божья. Это суть человека. Это создал Творец. Волю, свободой равную Себе. И как же Он будет ее нарушать? Она же задумана им и исполнена, как абсолютно, Божественно свободная.
Как же Он станет к тебе прикасаться, ежели ты не желаешь? Ты свободен, брат, гнить до скончания века. Еще раздаются голоса: «Почему Бог меня, без меня, не поправит, если я так плох?» Действительно, почему я не кукла на ниточках, а человек? Таким тебя создали. Сам захоти. И хотение это усилием вырази.
Если Господь волю каждого человечка блюдет и не нарушает, как могу это сделать я, или ты? Образ Божий – это святыня. Где она? В человеке напротив. В чем она? В Богодарованном праве решать, как и че. Вот и заплеванное невеждами смирение. Не отнимай Богоданное. Не убивай в человеке образ Божий. Смирись. Своей волей. И будешь Богоподобен.

Чудо веры взорвавшее забесовленного человека монах переживал, как незаслуженный им, бесценный и очень хрупкий дар. И еще, как непосильную, но неизбежную ответственность, что доверил ему Спаситель. Промысел Божий вплел и его нетвердую волю в рождение жизни.
А новая, буйная жизнь, рвалась из волхва и хотела ответов.
— Вот скажи мне, если Бог – есть любовь, отчего помирают младенцы? Отчего мы вообще помираем, если нас любит все могущий Бог?
— Так ведь у Бога все живы. Все, кто померли, и помрут еще, они все живы у Бога. У Отца небесного обители многи суть. Что значит – всем есть место под Солнцем Правды. И младенцам, и старцам. Перед вечностью, и старцы – младенцы. Старец мнящий себя всепознавшим – гроб, в котором семя жизни гниет, а не всходит. Это для атеиста смерть – страшный конец и несправедливость. А если ты знаешь, что Бог – есть любовь, то ты свободен от страха смерти. Страх смерти – неверие. Ты ведь крещен?
— В детстве, бабушка тайно крестила. Я и не помню. Слушай, а церковь зачем? Ты вот без кадила и попов здесь молишься.
— Я в лоне церкви возрос. И Тайн Христовых причащался многажды. И без исповеди здесь болею. Бесы жрут безнаказанно. А сбежал, чтобы не рукоположили, не смог на себя взять священство. Мерзость свою не хотел в ризы света рядить. Христа распинать. И Господь даровал мне тихое место. А теперь вот тебя, невежу.
— Я не уйду! Можешь ругаться сколько хочешь. Мне так хорошо, только в детстве было. Хоть спина и болит. И холодно ночью. Если Бог – есть любовь, то помру здесь, от холода и голода.
— От холода и голода не помрешь. А в детстве, видать, ты собой не гордился. От того Бога слышал. Что потом с тобой сделали, не знаю. Наверное, то же, что и со всеми враг пытается сделать. Да Правда дорогу нашла. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Смотри, не потеряй Благодать. Потеряешь – всей твоей крови и всех твоих слез не хватит, вернуть. Росток жизни вечной в себе береги.
— Ну ладно, пусть церковь. Кто-то же должен хранить и передавать традицию. А другие традиции? Бог ведь един для всех. Не может быть отдельных Вседержителей, для разных народов.
— Не может. Только если бы всю прошлую ночь ты слушал латинскую мессу, или завывания муэдзина, то вряд ли результат был бы тем же. И дело не только в языке. Разные традиции не говорят одно и тоже на разных языках. Они говорят разное о Боге. Часто вещи противоречащие друг другу. А Истина одна. И ты – свободен. Свободен заблудиться и прогореть. Вперед.
— Ну, может это разные части слона, и все такое…
— А зачем тебе разные части слона, если он перед тобой целиком? Неслиянный и нераздельный, абсолютная власть и абсолютное смирение, все во всем и ничего нигде, непрерывно пекущийся о твоих нуждах и не нарушающий твоих волений, непостижимо далекий и всегда ждущий диалога с тобой, самонадеянной козявкой. Ближе близкого к тебе Источник всех источников. Пей из него и неизбежно сам становись таким же.
— Стой. Как, таким же?
— А так. Святые, кто писал, называли это — обожение. А чтобы ты от сознания Богоподобия не вздувался, как гнойный прыщ на мягком месте, читай Евангелие. Там путь Бога на земле подробно описан. Там Спаситель неоднократно и притчами и прямым текстом говорит – делай, как Я. Бери свой крест и следуй за Мной – говорит Вечная Жизнь. А все другое-разное, говорит вечная смерть. И от того тебе, брат, хорошо в холоде и голоде, и при больной спине, что пошло в рост семя Жизни. Спаси, сохрани и помилуй, Господи, добрую бабушку, что семя это озаботилась внуку вложить.
— Я должен сие переварить…
— Само переварится. А ты, брат, должен Богу каяться. И славу Ему петь. Становись-ка рядом на коленки. Молитве люди всю жизнь учатся. Нет потолка у Богообщения.

Маша ходила вокруг дома по круглой Земле, а сердце ее летело в некруглой. Как некруглость сердца вместить в круглую голову? Есть, должны быть такие слова, чтобы круглое сорвалось с бумажной цепи, разнесло себя между Началом и Концом, и застыло спиральной гирляндой. И Маша застыла. Уже третий круг за ней, давя хих, крались сестры.
— Малыши, а вы знаете, что разум тупее сердца? И если есть высший разум, он точно на побегушках у высшего сердца. Я только что поняла.
Дарья с Тамарой легли на траву.
— Да что же смешного? Истерички. Хватит ржать! Помогли бы лучше старшей сестре. Ну, помогите, мне плохо.
— Дашь шоколадку?
— А мне мороженное!
— Нету еды, кроме грибов. Есть проблема с некруглой Землей. Как, скажите, Землю, из плоской в круглую превратили?
— Глупая, ты, Маша. Просто превратили. Добавили третье измерение. Была двумерная – плоская. Стала трехмерная – круглая.
— Геометрию в школе изучала?
— Спасибо, малыши. Можете идти спать. Вы мне очень помогли. Этруссия вас не забудет. Бегом в постель!
— Вумная больно ты, Машка.
— Ни кто тебя замуж не возьмет.
— Он ей «Любимая…», а она ему «Земля потеряла форму, дорогой. Можешь идти спать. Этруссия тебя не забудет».
— Пошли, Томочка, на Луну смотреть.
— Пошли, Луна еще, слава Богу, форму не потеряла.
И сестры ушуршали в сад. Маша же осталась. Луну и отсюда прекрасно видно. Интересно, Луна тоже была плоской когда-то? Впрочем, она плоская и сейчас. Вот белесый круг над головой. Дно плоской Луны. Добавляем третье измерение — Луна шариком. Плоская — шариком. Плоская – шариком. Простое упражнение. Может добавить четвертое?
Правда всегда покоряет сразу. Ложь соблазняет – ее оружие выгода и оригинальность. Правда покоряет – ее оружие чистая красота. Четырехмерная Маша оплетала четырехмерную Землю, оплетенную четырехмерной Луной. А вместе они оплетали четырехмерное Солнце, которое, в сетке таких же, оплетало ядро того, что зовется галактикой.
Голова перестала быть круглой, и сердце в нее поместилось. Лес, что нес девушку и кастрюльку, просто был четырехмерный. Точнее, девушка, без причин, смогла вместить в себя больше, чем школьный учебник.
Все, конечно же, было четырехмерным. Машенька ужаснулась количеству книг, что в одну непростую секунду, превратились в псевдонаучные мифы славных, но глупых предков. И укрепилась в решимости сделать свое восприятие достоянием каждого школьника на планете.

Утро в Этрусии началось с петушиного крика. Оранжевый, как солнце, петух кричал:
— Куриэтру Крукоэтрури!
На языке строителей дольменов это означало:
— Стыдно вставать после Солнца, этруски.
На других языках это означало просто «кукареку». Вокруг петуха толкались куры. Белые, рыжие и рябенькие. Рядом с курятником монах собирал каркас для коровника. Агния и Вячеслав, бледные, после ночных споров, стояли рядом и держались за руки.
Я легко принял чудо возникновения птиц ниоткуда. Ночь была знаковой. После нее все живое, я видел гораздо глубже, чем раньше. Эти куры – тоже малый род. Густой куст. Каждая курочка – почка.
Что и как их внесло в зону нашего роста, неважно. Кошка подходит и смотрит на ноги в тапках. Вдруг, ниоткуда, возникает рука и возносит шерстюлю за шиворот к небу. Кошка сдавленно нявкает. Кошка изумлена. Агния сейчас очень походила на изумленную кошку.
— А чем их кормить?
— Травой и орехами…
Вячеслав адаптировался к необычному. Монах молча работал. Сейчас я подойду и скажу «Доброе утро», а он не ответит. Куры – не чудо. Чудо, что я не вижу, какого дерева плод – этот черный молчащий, зовущий меня человек.
— Доброе утро, этруски. Очень красивый петух.
— Доброе утро… Можешь мне объяснить, откуда здесь куры? Агния утверждает, что Бог дал. Тот, что на иконе в углу. Дал по вере, но я же не верю!
— Муж мой сладчайший, что ты знаешь о вере и о себе?
— Стойте, этруски. Куры – следствие. Вот тут пыхтит молчаливая причина. Вам помочь, доброе утро, как вас зовут?
У меня получилось обратиться к монаху с прямыми вопросами, но он не ответил. Просто крейсер стальной рассекающий глупые волны. Хлюп, и наглый вопросик распался. Разница сред. Вот! Я понял – просто разное агрегатное состояние. Диалог невозможен.
— Вода камень точит.
Сказал я ему
— Камень, не самое твердое в мире.
Наконец он ответил! И ласково посмотрел. Прямо, как министр образования на дошкольника. Но я не взбухну. Есть дети, и факты, которые детям нужно понять. Монах – это факт из всех местных фактов. И дети спросят с меня. Да что там дети, я за ночь понял о мире больше, чем за всю жизнь, а этот черный, по прежнему, мне непонятен.
Стукнула калитка, и во дворе появился князь-правитель с гостем. Мравинский старший торжественно представил всем экспедитора Великой Этрусии, Андрея Юрьевича Рудомаху. И вручил Агнии сумку с сыром и мясом.
— Доля вашей семьи.
Мравинский младший, молча подхватил конец бревна, что монах куда-то поволок, как только я отвернулся. И пока большой и малый тащили это бревно, я увидел. Княжич с монахом в одном состоянии. В том, что вода не сточит. Пока это бревно водружали на кривые столбы, мальчишка надувался и жилы рвал, как потерпевший.
Вячеслав занялся костром. Страусиный шашлык – не женское дело. Ра и Лю проснулись, и получив по куску сыра, убежали смотреть на курочек, а потом, гвоздики монаху подавать. Буян и Мила, в отличии от малышей, заметили холодильник. Получив по куску сыра, они ни куда не побежали, а слонялись вокруг белого ящика. Экспедитор Рудомаха затаился рядом. Я же был взят под ручку князем.
— Сын рассказал мне о доисторическом моллюске, найденном вами на берегу реки. Не имел чести беседовать с вами ранее, но не сомневаюсь, что вы не разделяете благо Этрусии и свое.
— Не разделяю, князь. Ваш сын меня покорил своей цельностью, и я, в меру сил, стану ему подражать.
— Радостно слышать. Вы обучаете детей этой семьи, как я слышал, не только музыке?
— О, всему, что встречается на нашем пути.
— Прекрасно. Агния отзывалась о вас, как о чудесном педагоге. Вы – министр образования Великой Этрусии. В зоне вашей ответственности, включая моего сына, пять детских душ. Прошу вас назначить время и место для ежедневных занятий. То есть организовать непрерывную школу. Прошу вас также присмотреть достойное помещение на холодное время года. С ремонтом помогут все этруски. И еще, наберите штат педагогов. Три великолепные девушки придут сюда сегодня. Присмотритесь, кто из них на что способен.
— А можно, как-нибудь неофициально. Точное место и точное время, регулярный штат, обязательные программы – это кастрирует процесс роста…
— Это дисциплинирует. Но у вас есть время и на естественный рост. Главные требования Этруссия предъявляет не к форме вашей деятельности, а к содержанию. Нас не много, и мы можем себе позволить архаические варианты, или вовсе, что-нибудь невиданное. Ваше право. Только не забывайте, этрусская школа, должна пробуждать, воспитывать активного и неравнодушного человека. И, обязательно, патриота.
— Цель ясна. Только я могу и не преуспеть. Что тогда?
— Вы преуспеете. Я в вас верю. У вас уже есть соображения по поводу аммонита? Какая-нибудь схема камнережущего станка? Откуда здесь куры?
— Бог дал. А схема, в принципе, проста. Обычная дисковая пила, желательно с алмазной крошкой на ножах. Медленное вращение с подачей воды в рабочую область. При отсутствии электропитания, простую механику можно сочинить, скажем, на реке. По типу водяной мельницы. Или пара велосипедных передач на подвижной платформе. В любом случае кривых гвоздей, камней и старых досок нам не хватит. Нужны нормальные материалы и инструменты.
— Пишите список. Я договорился о беспроцентном займе с нашим экспедитором. Вы видели панду, который выходит из холодильника?
— Видел. Дети его сушили маминым феном, когда у мамы еще был фен. Я пока не понял, какого куста этот фрукт. Но обещаю, этрусская школа пандой займется.

Всю свою жизнь Агния страдала будхиальной астмой. Проще – плоской судьбой. Жизнь была переполнена событиями-кастратами и случаями-вонючаями. Буддха-судьба ее всегда была мельче и пошлее ее самой. Агния, полнокровная, умная, любящая терпела и надеялась неизвестно на что.
Сейчас, похоже, неизвестно что пришло. У этого неизвестно чего был крутой нрав. Оно не оставляло ни выбора, ни времени на раздумья. Очевидно, долгие терпение и надежда, каким-то образом, дали неизвестно чему право властно распоряжаться дождавшейся Агнией.
Джин с добровольным помощником стучали камнями по гвоздям. Вячеслав возводил пионерский костер. Князь шушукался с учителем музыки. Все дети были на глазах. Непонятный Рудомаха гипнотизировал холодильник. Это не мышеловка, решила Агния. Это поворот. Оранжевый петух внимательно смотрел на хозяйку.
— Петя, ты все понимаешь. Почему мне так хорошо и страшно? Бог ведь меня не обидит?
— Крында-дукрарыгха!
— Да, ты прав. Я девушка глупая, доверчивая. Меня легко обмануть и бросить. Как же быть?
Петух не стал отвечать человеку. Выбор человека не должен зависеть от разноцветной птицы. Петух поймал ближайшую куру клювом за воротник и занялся простым и важным делом.
— Да, Петенька, нужно быть проще. Только я ведь не курица. Мне поломаться-поторговаться хочется. И гарантий-страховок на будущее с подписями и печатями хочется. И, конечно, признания всеми моей великой жертвы, и моего великого подвига. И чтобы моей уникальной верностью восхищались всегда и все. А тут — Хочешь кур? – На тебе кур. И смотрит ласково. Кончай Петька это безобразие! С тобой хозяйка разговаривает!
— Мамочка, зачем он курочку потоптал?
— Чтобы цыплята были у нас, Рада, солнышко мое.
— У нас будут цыплята! Лю! Лю! Маленькие желтенькие! Петька нам цыплят натопчет!
Гори все синим пламенем, решилась Агния. Верной Тебе буду всегда. Куры, панды, джины – все фигня. Есть Ты и я. Прости, Господи, мне повышенную тревожность по поводу и без. Прости, и прими благодарность за этих детей. За этих кур. За этого маринованного страуса. За это солнце и эти горы. За эту страну и за этот мир. Спасибо Тебе.

Сегодня в кастрюльке, что несли папе, кроме грибов, плавали куски мяса и мелко рубленый сыр. Неясным образом, этот кулинарный сюрприз требовал от несущих его возвышенной серьезности. Сестры шагали за Машей почетным эскортом, не бузили и не хихикали.
Маша же узнавала мир заново. Эти кусочки вареных волокон – трехмерное сечение сложнопротяженного события. Страус, что начался в яйце, тянулся, обрастая пером, вслед за движением планеты, толстел рядом с такими же. А затем плотный шнур четырехмерной птицы откачнулся от подобных ему и столкнулся с красным металлическим тросиком. Это касание расплело плотный шнур на разного цвета волокна. Удивительно, но один из пучков красных, мертвых уже, страусиных волокон вплелся в металлический трос, что стал причиной разрушения целого страуса. А потом, уже недалеко от Маши, волокна отделились от красного, вонючего и горячего (там Маша увидела и резину, и пластик, и дым), вошли в тонкую эмалированную трубочку и потемнели.
Маша видела все это сразу. И себя, рядом с трубочкой, что вовсе не трубочка, а сетка тончайших прожилок в земле, что по вонючим тросам затекала в огонь и сплавлялась в желтую лаву. Лава же остывала и уплощалась в листы, один из которых перестал быть листом и распался на множество равных кастрюлек (наверно под прессом). Долго шли эти трубочки вместе, цвет поменяли, а затем одна отделилась. Бесконечное множество разного цвета пучков заходило в кастрюльку, темнело, и ее покидало. Маша сейчас держала в руках веревку, что уходила корнями в планету. В огромный мохнатый канат, что уходит…
— Маша! Маша, отдай похлебку отцу!
— Чего ты вцепилась в кастрюлю. Мы же завтракали. Папа, у нее фикс какой-то по поводу формы Земли. Твоя старшая дочь – сомнамбула.
— Дети, спасибо, я голоден страшно. Машенька, знаешь, что Бог – есть любовь. Не какая-то абстрактная, а любовь именно к каждому. К тебе, и к тебе, и к тебе, и ко мне!
— Прости, папа. Я задумалась. Как ты здесь?
— Здесь холодно, голодно, и я мало сплю. Я здесь счастлив! Вам нужно напрячься, подружки. Нужно каждой посильный крест по жизни тащить, чтобы вырастить семя жизни! Я же за вас отвечаю. Перед Богом!
— Папа, а ты знаешь, куда уходит корнями Земля?
— Нет. Вы же у меня не крещеные! В вас же семени нет. Что же делать? Где взять священника? Господи, горе-то какое. Бедняжки мои.
— Папочка, а ты ничего не заметил?
— Где?
— В кастрюльке.
— Очень вкусно, спасибо. А что там было?
— Все, Томочка. Я из этой семьи ухожу. К ежам и медведям. Они чуткие, добрые. И на форму Земли им плевать, и кресты они не таскают, и мясо, от грибов отличить в состоянии!
— Нет, Даша. Лучше мы князю-правителю гарем составим. Раскормим его – будет добрый. А этих поплывших рассудком станем за деньги показывать в телепередаче «Кому не спится». Детям до шестнадцати смотреть с завязанными глазами!
— Так, дочки. Простите папу. Завтра утром я скажу, что вам делать и как быть. Вы у меня очень хорошие и все-все поймете. Жизнь наша намного радостней, чем вам кажется. И намного сложнее и ответственнее. Поверьте. Рассудок вам тут не помощник. Головки ваши мир сильно упрощают. Им так удобней. Но человек свою голову должен в руках держать и не позволять ей заужать и уплощать Божий мир. В вас живет душа живая. Она растет. Она не закрытая схема, а окошко всегда распахнутое настежь. Рассудок же – раб привычки. Крышка чугунная. Для манипуляций с вещами уже постигнутыми – полезная, а для постижения нового – беспощадный тормоз. Но дух – вышестоящая инстанция. Дух повелевает и рассудок старается. Когда повелевает рассудок, а дух под крышкой томится – человек уже не образ Божий, а заводная игрушка. Предсказуемая, и от того легко управляемая машинка. Биоробот. Вы – не такие. Я люблю вас, маленькие глупышки мои. Но это не главное. Главное Бог вас любит и хочет ваши души вырастить. Чтобы каждая зацвела невиданным цветком и плод свой уникальный принесла. Вы же хотите стать больше. Я знаю. Я знаю, что вы станете много больше себя теперешних. Поцелуйте меня по очереди и бегите домой. Мне необходимо закончить один радостный труд.
Обратно девушки шли в тишине. Только не в торжественной, а в тревожной. Позывы резвиться по любому поводу рассыпались перед чем-то неподвластным рассудку. Маша, что шла внимательно глядя в пустую кастрюлю, и при этом не спотыкалась и не натыкалась на деревья, тревожила не меньше, чем отец, превратившийся за одну ночь в незнакомца.
Кастрюлю, как гробик с младенцем, занесли в дом и установили в центре стола. Князь очень просил их посетить сегодня соседей и познакомиться с семьей симпатичного Вячеслава. Машу пришлось вести как ребенка. Несколько раз безумная сестра пыталась вырвать холодную руку и свернуть к лесу, но мягкая настойчивость Дарьи и Тамары непреклонно влекла ее нужным курсом.
Побелевшее лицо, зрачки во всю радужку и почти полное отсутствие дыхания – просто страх какой-то. На беспечных прежде девчонок опустилась вуаль сиротства. Старшие живы, но ушли в недоступное. Всегдашняя детская беда, так предметно и неотвратимо выраженная сейчас.

Созидание хлева – творчество. Промышленное производство всего, что служит человеку, ведет к дегенерации лучшей из его частей. Той части, что может творить все.
Княжич был счастлив. Он встретил взрослого, который молчал. Даже явные ляпы в работе, допущенные мальчишкой в связи с отсутствием инструкций, не устранялись, а принимались, как неожиданный поворот в неведомой, до завершения, структуре роста коровина дома.
Да и как может быть по-другому, когда со-знание со-вместно со-зидает? Также Творец неба и земли, видимых всех и невидимых, терпеливо вплетает самые неожиданные человеческие ляпы, в неведомую нам до завершения, структуру роста дела спасения.
Начинать разговор с молчащим взрослым для княжича было невместно. Вопрос достоинства. Тем более, что со-стояние уже происходило и не нуждалось в бессмысленном щебете.
Монах был счастлив. Он встретил ребенка, который молчал. Бог дарил рабу своему этруска за этруском. И все они были открыты благой Вести. Этот крепыш без тени греха в душе со-средоточено воплощал промысел Божий о себе. И монах пел сердцем Невидимому Присутствию: «Спаси, сохрани и помилуй чадо сие. Спаси, сохрани и помилуй чадо сие. Спаси, сохрани и помилуй чадо сие».
И еще черный человек понял, что нужно возвращаться в монастырь. Каяться и принимать священническое служение. Эти люди долго без Таинств Христовых не продержатся в чистоте. Потому как вслед за обращением ко Христу начинается брань с врагом. Ростки нужно защитить от ворон и крыс. И возможно это только в ограде храма.
Уровень Божественной Интриги потрясал. Как просто и честно, в узле промысла о всех, нашлось место и его свободному согласию с неизбежным рукоположением. То, от чего убежал, теперь необходимо. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе.

Этруссия Рудомахе нравилась. Этим людям хотелось служить. Этих людей хотелось защищать. Хотя бы «и во имя ушедших лангобардов тоже». Он уже снял показания с Буяна и Милы. Панда – был. Беременная мать Агния даже утверждала, что история Великой Этрусии с этого панды и началась.
Буян исполнил полуимпровизацию на флейте. Называлась – «неожиданный страус». Агния заявила, что это больше похоже на — «где же панда?» Долго спорили и потребовали исполнить еще раз. Буян воспроизвел с дополнениями и странным всхрюком в конце.
Вошел Вячеслав, и его попросили рассудить.
— Я толком разобрал только конец. Кажется это вопияло к небесам – «где же взять шампура!?»
— Мясо удобней печь на решетке.
— Где же взять решетку?
— Да вот, от холодильника оторвать. Электричества все равно нет.
— Это варварство. Там фрион ядовитый.
— Там панда во фрионе живет.
— С мамой.
— Вы встречались с его мамой?
— Не я. Не уверен, что они во фрионе, но на всякий случай, лучше не нарушать цельность агрегата. Если не знаешь принципа работы.
Вячеслав честно пытался отследить линию, но, в конце концов, сдался и попросил объяснений.
— Мы же тебе рассказывали, папа. Говорящий панда. Мальчик. Мокрый. Мы его сушили маминым феном.
— Да, Вячеслав. Свой фен я прекрасно помню.
— И по этому я не могу оторвать эту великолепную черную решетку для жарки мяса на углях?
— Не можешь. Вдруг испортится что в холодильнике.
— Уверяю вас, этот бессмысленный белый ящик не станет хуже, от того, что мы зажарим страуса на его задней решетке! Меня не остановят панды, бегемоты и крокодилы! Я сделаю вкусно всем! Все вкусят жаренного на холодной решетке страуса.
Дверь холодильника отворилась и белый зверь с голубыми глазами тепло приветствовал Вячеслава.
— Здравствуйте. Я принес детям это.
И вынул руки из за спины. Рудомаха был счастлив. Животное протягивало людям зеленого пластмассового слона с отпиленным хоботом. Вячеслав претерпел мыслительную паузу. Агния же вежливо ответила.
— Здравствуйте. Вы живете, с мамой, во фрионе?
— Нет. Мы живем на дереве.
Дети же моментально вступили во владение утерянным.
— Мех, бежим на улицу!
— Там Ра и Лю. И солнце, и речка.
Вячеслав пришел в себя.
— Теперь я могу оторвать решетку?
— Отрывай. Они живут на дереве, милый.

Консервная банка безопасных условностей всегда со мной. Ее жестяные границы надежны для трехмерного времяпровождения и ни что не ворвется внутрь, и ни что не выйдет наружу. Я уверен в этом, пока всеми силами души ограничиваю свой мир тремя условными осями.
Достойное применение сил, если цель бытия – раздражать рецепторы, пока они есть. При любой другой цели, часть сил души, всегда прилагается вне осязаемого телом. Вне осязания, но не вне умозрения. Здесь, в поле неосязаемого умозрения, осей у мира столько, сколько умозрение вместить может. А может оно вметить их много больше, чем принято считать. Бытие тела не определяет бытие сознания. Только претендует на это, да и то с недавних пор.
И наконец, история духа знает множество примеров применения человеком всех сил души своей за границами, самого многомерного из возможных, умозрения. Точнее, жизнь духа в областях уму недоступных и дарит уму возможность движения в новое. Но, только возможность. От того и ум благословен, как младший соработник растущего духа, и тело благословенно, как скорлупа содержащая вечность.

Мравинский старший с удовольствием наблюдал за работой сына. Монах князя явно заинтересовал, но прямые вопросы не прозвучали. Может хотел сам. Я понимал его. Вообще единодушие этрусков – вещь общеизвестная. Не самые проницательные, из чужих, называют это первобытным коллективизмом и презирают, как признак отсталости. Но пусть весь мир горит враждой, я все равно знаю правду – человек человеку не просто брат, человек с человеком роднее друг другу, чем пальцы одной руки.
В этот миг произошло два события. С криком: «Мех вернулся!», из дома вылетели старшие дети. За ними выкатился и белый мохнатый зверь. Пристальный взгляд подарил мне точное знание. Род сей – плесень. Просто белоснежная клочковатая плесень, незнамо как, прижившаяся на нежнозеленой этрусской ветви. А Мех сей – кучерявый завиток проникший в микротрещинку молодой коры. И дети чуждых друг другу миров играют в коротком пространстве контакта.
Второе событие потрясло и ужаснуло меня. Я увидел ее. Я увидел не просто миловидную бледную девушку с золотыми волосами. Я увидел набухшую почку на острие зоны роста. Ту, к которой вела меня жизнь. Я входил в эту зону носителем семени, от которого, почка взорвется тонким ростком. Ростком, что, со временем, станет могучей цветущей ветвью и украсит собой древо жизни. И я , и она, уже были и этой ветвью, и всем деревом рода. Но она погибала.
Один черный миг отделял и ее и меня и весь род от потери. Чешуйки, что до времени защищать должны нежную мякоть, осыпались. Вонючие мухи роились над ней. Все в мире – еда. Я был далеко. Точнее, сейчас, без видимого врага, я был бессилен и вечное дерево рода сотрясалось от горя вместе со мной.
Все этруски столпились возле нее. Князь тер ей виски. Вячеслав побежал за водой. Но ели нашу жизнь не здесь. Нас ели там, куда наши руки не достают. И тогда я всем родом завыл. От бесчисленных корней до листов необьятной кроны, все взвыло со мной о крошечной почке. Защити!!! И защита пришла.
Перед монахом все расступились. Он же встал на колени и песню запел на староэтрусском. Это была простая молитва Христу о людях Его. Теперь я увидел этого человека. Он заблистал кусочком невидимого Солнца, и вместе с ним зажглись по всему дереву рода такие же светы.
Их оказалось в роду очень много. И в стволе, и в корнях, и среди молодых ветвей. Все они пели молитву Создателю всех родов, Тому, кто выше небес и шире любого понимания-описания. Мой непростой род молил Источник жизни о спасении во времени и в вечности крохотной части своей.
И судьба моя открыла глаза. Вздохнула и улыбнулась мне. Она увидела меня и узнала все, также, как я перед тем. Сволочных мух сдуло, как не было. Почка же наша под покровом молитвы теперь, и, необъяснимым образом, всегда. Ветвь наша будет сиять множеством маленьких солнц, как и великое древо. Все это будет.
Монах поднялся с колен.
— Ты увидел теперь, то, что не сточит и серная кислота?
— Да. Тебя, и таких , как ты.
— Ты не увидел ничего. Мы – труха. Гнилушки смрадные перед Тем, кто сошедши с небес позволил людишкам сделать с Ним все, что взомнят. Кто хотел – учился, кто хотел – лечился, кто хотел – бил и плевал, кто хотел – распинал и распял. Реализовали на Боге богоданную волюшку образы Божьи. И тебе теперь не спрятаться от Христа. Выбирать сердцем – распинать Любовь, или отвечать Любви. Земная тебе благословлена. Вишь, рдеет бутон непорочный. Но профукаете небесную, сожрут духи зла вас и всех ваших. Род наш стоит потому, что он род православный. А живы в нем те, кто еще может к Богу придти, и те, кто оставлен в назидание и искушение первым. Свободней свободного вы – выбирать. Но знай, Христос Бог – Меч Небесный, рассекающий человечество на овнов и козлищ. А козлы, как справедливо замечено в евангелии от Матфея, царствия Божия не наследуют. Открыл один глаз – открывай и второй, музыкант.
И монах ушел достраивать коровник. Княжич внимательно посмотрел на отца и сорвался следом. Мир, в котором я живу, еще раз, увеличился втрое. Земная любовь моя протянула тонкую руку.
— Здравствуй… Меня зовут Маша. Ты видел?
— Да, любимая.
Князь-правитель смущенно покашлял.
— Надо признать, я сейчас нахожусь в затруднении…
— Как князь Владимир когда-то?
— Вроде. Но сердцем-то сердцем, а голова требует резонов. Ответственность не малая – конфессиональная принадлежность великой Этрусии!
— Да вы же знаете, князь. Род наш православный уже. Какие резоны еще?
— Я видел это, когда монах молился. И вижу сейчас. Вам-то что, до нашей свободы? Правьте страной, и не вздумайте указами о вере в то или это народ смешить. Вообще, в чем, честно, ваш княжеский мотив?
— Честно? Все силы положить на рост Этрусии. Безопасность физическая и духовная доверяющих мне этрусков – высшая ценность моей жизни.
— Зачем вам это?
— Не знаю. Я так устроен. Правда, не знаю. Я прост, как трава. Без Этрусии, я – ходячий труп. Она нужна мне больше, чем я ей. Это называется – чувство долга. Я должен вам всем. И помру за вас всех. Достоинство княжеское – это и есть мое неотъемлемое право погибнуть за своих людей.
— Положи душу за други своя. Кто это сказал?
— Христос.
— Вы христианин, князь. Самый натуральный.
— Ну тогда проведем официальное крещение великой Этрусии.
— Простите, князь. Лучше не официальное, а настоящее, кондовое, каноническое, простое крещение всех, кто выберет сердцем Христа.
— Тут, необходимо проконсультироваться с монахом. Он один среди нас… кондовый и канонический.
— Ваша власть. Позвольте мне и Маше, покинуть вас. Нам не хочется страуса. Мы хотим…
— Уйти. Не на долго.
— Да. Поздравляю. Но учтите, вы по прежнему министр образования и список материалов и инструментов для камнерезки, тоже писать вам. Будьте всегда так счастливы.

Когда Адам нарушил закон Жизни, в мир пришла смерть. Звери помнят, кто свел их в одичание вслед за собой. Большинство не простило предательства, но были и те, кто сохранил верность неверному человеку. Считается, что эти, сохранившие верность, просто умнее прочих, но это не так. Они просто вернее, а верность – не умственная категория. Верность – это свойство духовного устроения.
Дитя, никогда не росшее под охраной большой лохматой собаки, никогда не сигавшее с забора на огромного осторожного коня – не постигнет сердцем историю человечества. Возможет, конечно, полюбить и понять пути культур, и странности развития цивилизаций, но впитать историю, как жизнь, осознать себя среди своих, ему будет очень трудно.
Бегал панда на четырех лапах. Андойча встретила этрусят ласковым шумом падающей воды. Детский визг оглушал. Ра и Лю заплыли на звере под водопад. Мохнатая морда выражала совершенное блаженство.
Первым задумался Буян. Он и Мила выползли на серый песок загорать.
— Скажи, сестричка, почему Мех не боится воды?
— А почему он должен бояться?
— Ну, приходил к нам сушиться. А теперь в речку полез.
— Тогда приходил сушиться, а сейчас пришел мочиться.
— Мех! Мех, плыви сюда. Поговорить надо.
— Не.. Мне.. Могу! Дети!
— Бросай мелкотню, сюда плыви.
— Счас… Ой.
— Зараилюкали пандочку бедного.
— Мила, это вопрос. Почему он пришел сухой?
— Какая разница, Буянчик? Он миленький.
— О глупости женщин я где-то читал.
— А я где-то читала, что мужчины – зануды.
— Мех, выползай из воды. Ты где теперь сушиться будешь?
— А вы меня уже высушили.
— Как это?
— Полотенцами и маминым феном.
— Мамин фен остался в городе. Мы, Мех, его уже никогда не увидим.
— Стой, сестричка. Мы тебя, Мех, в прошлый раз высушили, а в этот раз намочили…
— Нет, дети. В этот раз намочили, а потом, в тот раз вы меня высушили. Понятно?
— Ну я и говорю. Теперь еще раз высушим.
— Нет. Уже высушили. Тогда. Нельзя высушить больше раз, чем намочить. Меня мама учила. Сейчас намочили, а тогда высушили. Все в порядке.
— Не в порядке!
— Зануда ты, Буян. Просто Мех намок на Андойче – сейчас. А сушиться приходил к нам в квартиру – тогда.
— То, что ты говоришь – глупость. Но если и так, то сушился он у нас один раз, значит и купался в реке – один раз. Мех, ты когда у нас там высох, потом еще намокал?
— Намокну. Может завтра. Только вы меня не высушите. Меня мама наказала. Я из дому убежал. Я люблю детей. Можно я пойду к маленьким?
— Иди, Мех. Иди, миленький.
— Странно все это. Надо учителя спросить.
— Спросим. Мне Меха жалко, отчего-то стало.
— Плохо мы его тогда высушили.
— Плохо.

То, как Маша обрела пару, произвело на Агнию самое светлое впечатление. Дарью с Тамарой же это потрясло до глубины души.
— Теперь ей есть с кем обсуждать форму земли.
— Ах, Томочка. Машка же помирала. Ты же видела. Ее Любовь спасла. Такой импозантный дядечка. Теперь наш родственник.
— Девушки, добро пожаловать. Меня зовут Агния, а вон того дядечку Вячеслав. Он скоро будет кормить нас жареным мясом. Можете подойти, поздороваться.
— Спасибо, мэм. Вы добры к бедным сироткам.
— У Бога нет сирот. Это я поняла твердо. А вот и экспедитор великой Этрусии Андрей Юрьевич.
— Очень приятно. Ваш приезд озадачил нас с Дашкой. Мы было хотели гарем князю-правителю составить, а теперь и не знаем как быть.
— Томочка! Она шутит. Не принимайте близко к сердцу. Пошли здороваться с дядей Вячеславом.
— Ага! Андрей Юрьевич, обратите внимание, несвойственное смущение – признак рождающегося чувства.
— Я не очень разбираюсь в чувствах, девушки. Простите меня. Лангобардам больше свойственно рассудочное восприятие происходящего. Но в любом случае, спасибо, что вы уделили мне и такое внимание. Агния, можно я погляжу за пандой? Он там с детьми.
— Конечно. Только по свисту все должны быть у стола.
— Будем.
— Тетя Агния, а как вы с мужем познакомились?
— Я сбила его дверью подъезда с велосипеда.
— И что?
— И ничего. Ношу вот уже пятого Вячеславича. Слава Богу получаются они разумненькие и здоровенькие. Папа с мамой у них и проще и болезненней в детстве были.
— А велосипед?
— Какой велосипед?
— С которого вы будущего мужа сбили. Наверное в красном углу стоит?
— В красном углу у нас икона. А велосипеда, с тех пор мы и не видели, наверное у подъезда до сих пор лежит. Травой зарос и сугробом заметен. Все, девчушки. Пошли с велосипедистом здороваться.
— Здравствуйте Вячеслав.
— Помните нас. Вы нам грибы приносили.
— Конечно. Здравствуйте. Сегодня утром моя младшая дочь спросила – «Папа, мы правда в сказке живем?» И я ей ответил – «Конечно, в сказке. Не сомневайся». У вас нет такого же чувства?
— Есть. У нас много всяких чувств. И это есть.
— Очень вкусно пахнет, и аппетитно выглядит этот страус.
— Князь утверждает, что страусятина – самое дорогое и самое полезное мясо. Еще он хотел мне прочесть лекцию по квантовой физике, но прервался, увидев вас.
— Не совсем лекцию. Вячеслав не верит в Бога, хоть и живет в сказке. А я, в жизни, интересовался многими вещами, хотя ни чем не занимался усиленно и долго. Короче – мое образование всесторонне, но поверхностно. Тем не менее, мне известно научное доказательство бытия Бога. И его я хотел привести.
— Наша старшая сестра Маша, не считает нас умными детьми.
— Если станете говорить умные вещи, говорите их проще, князь. Мы, правда, тупенькие. Но доверчивые.
— Позвольте не согласиться. Признание в тупости – признак ума. А говорить сложно я не умею. Буду рассказывать, как сам понял.
— Мы слушаем.
— Основное положение квантовой физики звучит так – любой процесс, явление, или, как говорят ученые, любая система, обусловлена извне. То есть не содержит в себе причин ее структурирующих. Вообще не содержит. Научно, в полном смысле этого слова, можно рассматривать только мир целиком. Любое изучение части мира – созидание псевдонаучных иллюзий. Нет законов описывающих часть. Нет такой части, которую можно описать законченной формулой. Только целое. Ни одна часть этого мира не способна функционировать вне целого. Колесо может крутиться без машины, лапка дергаться без лягушки, а вот физика кусочка мира не работает вообще. Только в нерасчлененном единстве. И все.
— При чем здесь Бог?
— А притом, что свете этого факта эпитет Вседержитель приобретает конкретное физическое значение. Сей факт, опровергает механистическую картину мира. Мир – не механизм, который можно разобрать на части, а потом собрать и ключиком завести. И не собираюсь я извиняться перед учительницей химии, которая была парторгом школы и носила гордое имя Колба, за то, что ее ученик перешагнул через заветы недоумков. Тошнит жить в вонючей машине. А вас?

Мир сейчас переполнен организмами, которые, под прессом пропаганды, мыслят и действуют, как механизмы. Такое глобальное вмешательство в замысел Божий возможно только через добровольное участие людей, свободно выбравших смерть.
Разумный взгляд дарит понимание – такое количество единообразных влияний на выбор человека возможно только извне. Одного изгиба рожки торчат из самых отдаленных друг от друга событий истории человека, и истории человечества.
Остается только классифицировать обманчивое многообразие по скрытому, от поверхностного взгляда, признаку. А признак один – механизация (алгоритмизация) мышления и, соответственно, поведения, всех добровольно идущих на вечную смерть. Вывод, вражок наш – машинка. Жесткий неизменный алгоритм, что власть обретает лишь над такими же. От того его главная цель (жестко зашитая в алгоритме) – отсечение человека от Источника Жизни. То есть — превращение организма в механизм.
Удивляет количество людей искренне отстаивающих позицию рогатой машинки – мир, это механизм, человек, это механизм, и прочее. Нет. Счастье в том, что мир, человек, каждая пылинка органики бывшей, будущей и настоящей – открыта в Промысел Божий. То есть, не объект, а процесс.
Нет ничего, что не имело бы источником Вечность. И связь эта двусторонняя. Любой обрыв этой связи – замыкание системы на себя, превращает живое в мертвую машину. Что ярко и безрадостно кажет бывший ангел света, коптящий души в надежде на власть.
Отсюда видно, что навык содержать незапятнанной дорожку к Свету, есть навык разрушения засеваемых врагом алгоритмов-паразитов. Господи помилуй.

Можно пересчитать все растения в лесу и тщательно изучить их особенности, но леса так и не узнать. Как человек – больше, чем мешок с органами, так и лес – больше, чем механизм фотосинтеза.
Машенька крепко держалась за руку любимого, и от того лесная пена не уносила, а просто несла. Таинственным образом свой, родной мужчина дарил устойчивость мировосприятию. Девушка шла по лесу осознавая его четырехмерность, но не теряясь в ней.
— Я видела тебя, как сияющий золотом, огромный роскошный дуб на лесной поляне.
— Ты видела род наш. А я видел тебя, как крохотную почку на ветке, которую вот-вот сожрут черные мухи.
— Это не мухи были, а плеть из бездны. Я заглянула в корни Земли, и оттуда страшное что-то плетью на меня замахнулось. А свет золотой из тебя идущий закрыл меня от этого ужаса. Я бы погибла. Ты меня спас.
— Нет. Это монах помолился, а с ним весь род, и Бог тебя защитил. Я мог только выть от бессилья.
— Бедный мой. А знаешь, что мы с тобой два белых змея, что хвостами уходят в далеких других, а отсюда сплетаются в тугую веревку и… И умрем в один день…
— Нет, не змеи, а волоконца древесные в зону роста вошедшие вместе, и отсюда ставшие будущей веткой. Видишь, сколько будет отростков?
— Да. Восемь. Столько раз я буду рожать. Смерти нет. Ты это видишь?
— Давно. Мы будем всегда в этой ветви. И где-то еще. Не могу ничего дальше разобрать.
— Я поняла, как ты видишь. Ты выбираешь из бахромы только линии рода. Получается стройное древо. А я чуть не погибла глядя на все. Оно же плывет и шевелится. И интересы имеет. А я нырнула, как мышь в молоко.
— Ты видишь все?
— Ну, все, что здесь есть, только размазанным по четвертой оси. От начала к концу.
— А можешь размазать с право на лево?
— Не надо. Тошнит. Вчера я была твердо намерена сделать свое восприятие достоянием каждого школьника. Сегодня я сомневаюсь.
— Но я же не школьник. Мне интересно, как, например галактика наша спиральная выглядит?
— Очень красиво. Как рулет сверкающий. Знаешь, что мы с тобой в каждом микроне того рулета присутствуем, как необходимая составляющая. Боже! Это уже не в четырех, а больше. Хватит, милый. Пожалуйста.
— Да. Не нужно, а то опять какие-нибудь плети из бездны появятся. Хотя монах показал, что с молитвой, под покровом Всевышнего, человеку возможно и по плетям ходить, куда надо.
— Надо ли?
— Надо, любимая. Если род с тобой, ты должен торить дорогу ему дальше и дальше. Тут и срубят тебя – не беда. Жертва – семя духовное. Другое дело, что ты не должна. Рожай своих и заселяй в них смысл. А мне не усидеть. Я рулет твой разъясню. И плети меня не остановят.
— Смешной ты. Я все равно всегда с тобой. Не оторвешь. Так, что не «разъясню», а «разъясним». Вон там дольмен папин. Зайдем? Тестю представишься.
Два человека, держась за руки, шли по притихшему лесу. Палый лист шуршал под ногами. В косых лучах янтарного света густо всходили невидимые семена. Каждое – галактика.

Девясил закончил красную спираль. Глядя на последний валун, он понял, для чего это нужно. Ночная молитва продолжала в нем дневную работу. Проще – все действия и мысли старика случались в осознанном Присутствии. Невидимое Присутствие это дарило силы и уверенность. Проще – окрыляло.
Каждый шорох, самых недоразвитых фибров души, обычно ссыпавшийся в бездну нечувствия, теперь осознавался, как физический акт. Мало того, как акт требующий немедленной оценки и точного выбора. А ошибка в выборе моментально наказывалась нарастающей глухотой.
Сохранение острого чувства себя, как процесса, сохранение сверхчуткости к каждому блику на сердце, возможно только в отчаянной жажде не утерять Присутствие Правды, не оскорбить Благодать, не вернуться к бессмысленно-скотскому отупению. Это и называется – страх Божий. Дар Любви.
Спираль вокруг дольмена выводила из круга нечувствия тех, кто ушел не узнавши Христа. Девясил, как природный этруск, не умел оставлять себе то, что может служить славе рода. Проще — все, что постиг, немедленно счел достоянием всех, и принялся за работу. Здесь и сейчас, больше сделать было нельзя.
Плоско лежащие на лесной подстилке красные камни, одновременно сходили винтовой лестницей в бездну и восходили, такой же лестницей сквозь небеса. Сонмы ангелов, сияющей стражей окружили ее. В центре, в дольмене, стоял человек и звенел всеми порами – «Здесь мы, Господи. Здесь мы, Господи! Здесь мы».
Здесь мы все, что жили, живем и родимся. Здесь мы все, герои, хорьки и подонки. Здесь мы все, творцы и завистники, бабы и дамы, дети и старцы, очень тупые, не очень и, вроде бы, умные. Чуткие и бесчувственные. Слабые и слабее. Свободно избравшие мрак и во мраке рожденные. Что-то понявшие и не поднявшие ничего. Свободой Твоей оглушенные. Невинные и виноватые. Все мы здесь, Господи. Не остави нас смерти. Изми из бесчувствия, из слепоты. Мы Твои, и да будет над нами воля Твоя. Здесь мы, Господи…
А вокруг охраняемой лествицы ярилось облако смерти. Овеществленная злоба из черных зловонных теней гудела инфрачастотами – «Они мне присягали свободно. Не отдам. Моя власть. Они все рабы моих служек. Гнева, похоти, гордости. Они все самоупийцы. Мое на них клеймо. Не отдам»
Человек оказавшийся в центре циклона не думал о себе, и от того Бог держал хрупкую душу в ладонях. Отогнать духов зла, с Божьей помощью, просто. Отменить свободную волю людей поклонившихся злу – нарушить замысел Божий. Страшным горем на Девясила обрушилась истина – спасти можно только того, кто хочет спастись.
Колени человека подломились, и лестница рухнула. И уже из обломков великого замысла к небу вознесся старческий шепот – «Помилуй нас, Боже. Зачти малое, за большое, а никакое, за малое. Не дай погибнуть тем, кто не ведает, что творит. Возьми все, что у меня есть и отдай тем, у кого нет. Вразуми недалеких, умири враждующих, разбуди спящих, усовести бессовестных. Оставили Тебя, не остави нас, Господи. Не остави нас…»
Далекий звон колокольный поплыл, убивая холеру. Купола под снежнобелыми облаками – тысяча лет молитвенного стояния за мир. Здесь и сейчас, как всегда и везде, непреклонный выбор немногих, питал собой неустойчивый выбор всех.

В какой-то момент истории, масса сознающих претерпела кастрацию сознания. Произошло разделение восприятия на «реальное» и «абстрактное». Проще – огромная часть осязаемого человеком перестала восприниматься, как осязаемое.
Осязание – результат прикосновения. Рецепторы в носу осязают частички вещества в воздухе. Слуховые перепонки осязают содрогание среды. Рецепторы глазного дна осязают свет и его составляющие. Это реестр того, чем современная сознающая масса прикасается к миру. Умозрение же, и тем более духозор, прикосновениями не считаются. Соответственно деформируется и жизнедеятельность.
Счастье в том, что отсеченная часть, отсекается лишь в воображении. Исключается из списка мотиваций, но реально существовать не перестает. Человек продолжает осязать умом и духом, только, как свинья – все подряд. Православным знакомы и брезгливость ума, и омерзение духа. Чисто осязательные состояния.
Осязательная избирательность тела известна. Только тело, без вреда для роста, может себе позволить много больше, чем растущий дух. Здесь же лезвие бритвы. Шаг в сторону, и ты уже по шею в фекалиях. Господи помилуй.
Скажут – для кого фекалии, а для кого амброзия. Это так. Вольному – воля, спасенному – рай. Нет неизбывных внутренних особенностей индивида. Есть ежеминутный выбор – изо дня в день, из года в год. Человеку свойственно дрессировать животных, в том числе и внутренних паразитов. Паразитам же свойственно сопротивляться.

Лангобард Андрей Юрьевич Рудомаха заблудился в живой природе. Жесткие механические структуры социальных мотиваций, в которых он плавал всю жизнь, выжгли в душе разветвленный лабиринт. Лабиринт этот требовал пищи. Рефлекс поиска низменной интриги за благополучным фасадом – рефлекс выживания соцпродукта на адской кухне большого города.
Здесь же душа ныла от невозможности копаться в привычном. Конечно, за всем этим салатовым щебетом, тоже кто-то кого-то ел, кто-то, от кого-то прятался, выживал. Но это ни как не касалось, бредущего сквозь заросли дикого ореха, растерянного человека.
Конечно же, долго терпеть пустоту, слепая душа не будет. Ей предложат поесть духи зла. И кишка лабиринта наполнилась копотью страха. Звери – огромные, дикие и кровожадные. Волки, медведи, шакалы и змеи. Смертельно ядовитые змеи. Все это выглянуло из за кустов и деревьев.
Лангобард испугался, как мальчик. Неожиданность страха и невозможность сменить обстановку включили в бывшем следователе бывшего ребенка. Мама, одеяло, палка. Из нисходящего списка защит, он нашел только палку. Твердое дерево в правой руке – и ты уже не жертва, а деятель. Ты можешь действовать.
На Рудомаху хитро посмотрела серая белка. Прямо в лицо с низкой ветки. Ореховая соня – слух, нюх и дух чистого орешника. Палка в руке и нежный пушистый зверек на ветке — к человеку вернулся разум. Он выбросил палку — соня исчезла в листве.
Нежность сильнее страха. Зелень и шелест – все здесь принизано светом. Только сейчас лангобард почувствовал запах. Как будто сорвал противогаз с лица и голова закружилась от запаха прелой листвы и цветов. Человек увидел цветы. И малые и побольше. Цветы были везде. И гудела насекомая мелочь. И щебетали и тенькали птицы. И Андрей Юрьевич сказал – Господи, как хорошо!
Пока лес – источник древесины, или, тем паче, вместилище страхов, дороги в нем не найти. Только лес, как проявление Любви Божьей – открыт во все стороны и не оставит тебя голодным, замерзшим, потерянным.
Рудомаха неожиданно понял, где дом, где река. Не хотелось спешить. Хотелось брести медленно. И смотреть, и дышать, и любить.

Здоровый ребенок – вечный двигатель. Два здоровых ребенка – укатают две дюжины легкоатлетов и понесутся резвиться дальше. Панда изнемог. Буян принял эстафету. Сейчас прелесть жизни заключалась в подбрасывании из воды вверх визжащих Раилю. Называлось это – нырять.
Мила загорала и думала о себе. Думать о себе можно по всякому. Можно пережевывать в уме многоразличные достоинства свои в луче чужих слов и взглядов, а можно выплюнуть сладкую жвачку и остаться один на один с иконным ликом.
Укор в светлых глазах Бога и девочка выросшая без телевизора. Что мы, прожженные, учуем здесь? Только острое чувство неуместности нашей. И, слава Богу.
Рудомаха нашел панду лежащим возле Милы на берегу. Зверь громко дышал. Глаза его потемнели. Мокрую шерсть облепил серый песок.
— Что вы с ним сделали, Мила?
— С кем? А, ничего.
— Он помирает, похоже.
— Просто устал наш Мех. Ра и Лю – не игрушки. Ра и Лю – это смерч, самум и тайфун. Без привычки, можно и помереть.
— У этого зверя есть мама. И она его любит. Один раз, защищая сына, она убила десять человек. А этот маленький Мех сбежал из дома, чтобы поиграть с вами. Мама, наверное, в отчаянии.
— Буянчик! Плыви к нам. Тут факты интересные.
— Плыву. Все, поросята. Раилюхаем в орешник. Задача – много орехов без червей для мамы и папы. Ясно?
— Для мамы и папы!
— А потом опять купаться!
— А потом – суп с котом. Что за факты, сестричка? Излагай. Раилюхам на долго орехов не хватит.
— Вот Андрей Юрьевич говорит, что Меха мама ищет.
— Сбежал ваш Мех из дома, и посмотри, во что превратился.
— Посерел. Мех, как ты?
— Плохо в груди. Мама ищет. К маме хочу.
— Маленький, а сколько тебе лет?
— Два. С половиной. Я детей очень люблю.
— И тебя дети любят. Но мама, тоже тебя очень любит.
— Я знаю. Я плохой.
— Нет, Мех. Ты хороший. Просто еще глупый.
— Значит так. Несем Меха в холодильник. Мама – это серьезно. Андрей Юрьевич, поможете мне? А ты, сестричка, за Ра и Лю пригляди здесь пока.
Тяжелого зверя полунесли через орешник. Мех сипел, в груди у него хлюпало и клокотало. Похоже на воспаление легких. Как же так? – думал Буян. Все друг друга любили, все друг другу радовались, и вот результат – болезнь, и, возможно, смерть. Я виноват. Зверя, который приходит сушиться нельзя пускать в реку. Размеры обманчивы. Немаленький Мех оказался малым дитенком.
Огромная белая панда возникла неожиданно. Люди еще не успели ее увидеть, как Мех был выхвачен из их рук и прижат к белому горячему животу.
— Мама… Мама.
— Простите нас. Мы не знали, что он такой маленький. И не знали, что его нельзя мочить. Мы несли его вам.
Мама ничего не ответила Буяну. Она просто исчезла. Вместе с сыном. Лангобард внимательно посмотрел на этруска.
— В этом месте я встретил белку.
— Здесь множество белок.
— Нет. Эта белка на меня посмотрела.
— Учитель говорил, что белка – самое зоркое и чуткое существо в лесу. Уверяю вас, все белки в округе сейчас внимательно смотрят на нас.

Князь-правитель великой Этрусии Богуслав Мравинский поднял указательный палец вверх и выдержал паузу.
— А вас, Этруски? Не тошнит от мира, который мы так просто кинули? Вы здесь потому, что пытаетесь сохранить жизнь рода – свою жизнь. Нет желания вернуться?
— Нет. Мы с Агнией не вернемся. Страус готов. — А мы с Дашей еще подумаем. Пообещайте нам князь достойные партии, и мы присягнем вам на верность до гроба.
— Томочка шутит, князь.
— Девушки, не тревожьтесь. Мы – первые. Операция «Этруссия» сейчас проводится в семи городах нашей страны. Не хотел говорить раньше срока, но вам скажу. Скоро принимаем пополнение. Род не оставит без пары таких умниц и красавиц. Обещаю. Накрывайте стол. Сегодня будем пить вино. Я его уже пробовал. Детям – можно.
Князь собрал лицо и направился в зону стройки. Досок хватило только на половину крыши. Одной стены у хлева просто не было. Но постройка производила впечатление. Что-то в пропорциях не позволяло скользнуть взглядом и переключиться. Хотелось смотреть.
— Собирай этрусков на трапезу, сын. Четверо детей и один взрослый – на речке.
Княжич поклонился монаху и перепрыгнул через забор. Трава за забором качнулась – мальчишка исчез, как не было.
— Кто его мать?
— Она погибла. Кто вы?
— Раб Божий. Будешь крестить свой народ?
— Буду. Ты сможешь помочь?
— Мне нужно принять сан. Вернуться в монастырь.
— Завтра машина пойдет в ближайший хозмаг.
— Спаси Бог.
Монах перекрестился на Солнце и перепрыгнул через забор. Князь, глядя на уходящего по тропе в лес черного человека, испытал острое чувство находки. Редко встретишь собеседника не нуждающегося в реверансах.

Тесть мой слепил глаза. Я уже видел этот свет, и этот дольмен. Мы стояли у начала лабиринта, а он лежал в центре, и, похоже – умирал. Точнее, его омертвевшая скорлупа отслаивалась от сияющего смысла, который вот-вот должен сорваться и улететь.
Маша плакала. Ее лицо не искажали судороги детской обиды, просто слезы обильно бежали из переполненных болью глаз. Здесь нельзя двигаться наобум. Здесь нельзя думать о себе. Иначе утеряешь чувство мембраны и ускоришь приход неизбежного.
Он узнал нас и позвал прикосновением. Он мог это делать сквозь мир. Мы – нет. Мы прижались друг к другу и вошли в лабиринт. Виток за витком приближались к тому, к чему хотелось броситься напрямик.
Эти глупые камни оказались дорогой жизни. Они заставляли каждый шаг ощущать, как выбор. Каждый шаг разверзал бездну под ногами и бездну над головой. Ты мог восходить, а мог опускаться, но не мог оставаться, где был.
Один, я бы не дошел. Машенька, жизнь моя – заключала в себе все мои помыслы, от того я был легок, и восходил по спирали без груза. Она же – это она. Мы восходили к сияющей семечке, но не взошли и на половину. Лабиринт оказался по мерке идущего. Мы стояли над умирающим, а он все равно сиял в высоте.
— Дайте руки мне, дети.
— Папа…
— Вот. Я не могу рассказать. Не могу показать. Но могу попросить вас, ради меня. Даже потребовать. Креститесь в Иисуса Христа. Обещайте мне каждый день думать о Боге и просить Его милости ко всем, кто достоин ее, и кто недостоин. Обещайте!
— Обещаем, папа… Не уходи.
— Полно, дочь. Мне можно уйти. Меня ждут. Ты и сестры – креститесь как можно скорее. Это жених твой?
— Да.
— И его крести. Не позволю за нехристя замуж. Благословляю вас дети во Иисусе Христе пребывать неуклонно. Вижу здесь храм Божий и детишек ваших свечи возжигающих. Аминь. А теперь уходите быстрее. Сколько есть у меня земной жизни – всю покаянию отдать хочу. Грешил я ужасно против Жизни и Смысла. Не отнимайте у меня драгоценных минут. Уходите. Быстрее.
Мембрана сомкнулась. Я взял заревевшую в голос невесту на руки и вынес ее из дольмена. Лабиринт – теперь мертвые камни, я пересек напрямик и поставил Машу на ноги. Ноги ее не держали. Только теперь лицо ее исказилось от детской обиды – отец уходил, и пойти вместе с ним невозможно. Я усадил ее на корягу под буком.
Храм мы построим на лабиринте. Камни дольмена лягут в фундамент. И старика в одном из притворов под одну из дольменных плит мы положим. И надпись высечем. Какую, не знаю, но короткую и правдивую. Князей же в храмах хранят под плитами. А этот князее князя.
Черный человек в остроконечной шапочке возник ниоткуда.
— Уходит раб Божий.
— Он не раб!
— Да, не раб человека. И не раб демона. Раб Любви.
— Как у любви могут быть рабы? Не понимаю.
— Много слов искалечили людишки по недоумию. Раб — работающий Богу, соборную силу тела ума и духа покоряющий промыслу Божию свободной волей своей. Тебе же мерещится вшивый в колодках. Нет ничего в мироздании свободней и самовластней, чем раб Божий. Если это раб Божий, а не лицемер. А чем завшивленней страстями и покорней дешевым демонам человек, тем больше он господин, в самомнении. Но это болезнь. И зовется она – слепота.
— Значит, я слеп? Но я многое вижу.
— Если скажешь, что видишь все, я найду занятие по насущней, чем разговоры с тобой.
— Ну, может не все, но многое.
— Пока тебя не затошнит от себя многовидящего, больше, ты не увидишь. Эта страсть не по плечу человеку. Бросить пить, курить, отказаться от женщин, ограничить себя в еде – человек может сам. Но гордиться собой замечательным он продолжит. Просто, в более тонких формах. Избыть эту страсть в человеке может только Творец. И только по свободному, постоянному, четко выраженному сердечному устремлению самого человека. Просите, и дастся вам – молись о свободе, и она придет.
— Мне неприятно все это слышать.
— Ты честен. Но раб Божий уходит. Возьми девушку за руку. Умолим Христа простить рабу своему прегрешения вольные и невольные. Православные молятся друг за друга. Бес самоцена пусть пока погрызет себе хвостик. Им мы позже займемся. Господи помилуй.
Монах встал на колени и заговорил. Машенька перестала икать и всхлипывать. Она вся устремилась куда-то, куда мне не достать. Церковнославянские слова подняли невидимый ветер. Я пытался вторить в уме, но смыслы ускользали. Древо рода шумело потемневшей кроной. Море листвы кипело под ветром.
Золотые блики по стволу и ветвям разгорались все ярче, и я увидел алмазного блеска желудь, что должен вот-вот сорваться с дрожащей ветки. Род молил Творца Светов принять семя Жизни. Спасти, сохранить и в селениях вышних к таким же причислить. Род присягу Христу повторял и плод Любви, Любви приносил.
И дух созревший сорвался. Но не упал на траву. Подхваченный ветром молитвы поднялся над лесом, сверкнул и покинул пределы, доступные мне. Я же увидел под древом огромного вепря. И услышал рев ненависти – «Мой! Этот мой был! Убью!!!».
Вот он, враг. В неистовой ярости сизый кабан рыл и терзал корни рода. И гасли один за другим янтарные светы, но на смену им загорались и загорались другие. И каждая звездочка Богу звенела. И сливалось молитвословие рода в могучий светлый хор, что возносил в небеса:
— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте…
— Спаси, Господи, и помилуй родители братию и сестры, и сродники моя по плоти, и вся ближняя рода моего, и други, и даруй им мирная Твоя и премирная благая…
— Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищия и сироты и вдовицы, и сущия в болезнях и в печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах же и заточениих, изряднее же в гонениих, Тебе ради и веры православныя, от язык безбожных, от отступник и от еретиков, сущия рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою Твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь…
— Спаси, Господи, и помилуй ненавидящия и обидящия мя, и творящия ми напасти, и не остави их погибнути мене ради грешного…
— Отступившая от православныя веры и погибельными ересьми ослепленныя, светом Твоего познания просвети и Святей Твоей Апостольстей Соборней Церкви причти…
И от согласного этого хора, кора, поврежденная ядовитыми клыками наростала на разрытых корнях. Бессилен демон смерти, когда Бог защищает верных своих.

Как все запущено в изолгавшемся мире нашем. Смотришь – и руки опускаются. Но не пристало свое содержать в запустении. Есть на человеке проклятье смерти, но есть и Милость Божья к нему.
По Христу проходит раздел загнивающей туши на убитое гангреной и то, что может зажить и восстать со смертного ложа. Восстанет, все в шрамах, но живое человечество только во Христе. Потому, как только Христу оно нужно.
Почему Бог так любит нас разных – есть тайна для хладноживущих, но каждый, кто искру Любви в себе не загасил самоупоением — сам такой. Не даст он человеку сойти в студенец истления без боя за человека.
А в бою этом меч – Слово Божье. А недостижимый пример – земная жизнь Спасителя. Все нам Бог показал – что, как и чем. И резоны досужие уже неуместны. Делай, что должен, и будь, что будет.