Азоид Тривиум

Есть в лесном краю одинокая гора. На вершине ее покоится огромный камень. Издали, в безоблачную погоду, выглядит он, как перекошенная буква «ха». Окрестные жители желают видеть в нем орла, потому гора называется орлиной. Под горой спокойная речка, на берегу которой сейчас костерок. И человек в зеленом возле. Глаза его цвета отраженного в гладкой воде оранжевого облака. Цвета закатного облака в медленной речке сквозь вялый дымок от сухих дров.

Оранжевые с пепельным глаза эти сейчас неподвижны. Поверх пылающих угольков остановились они на разлитом по течению закате. Река называется Андойча. Человека зовут Паша Нестюгов. Паша пришел взобраться на орла, на кривое «ха», на вершину салатовой утром, а сейчас черной горы. Пришел совершить восхождение.

Вскипел чай в литровой кружке. Синий край неба почернел, а оранжевый стал сиреневым. Замерцала река и лес за ней потерял цвета, но обрел очертания. Паша закрыл глаза и откинулся на влажную траву. Былинки щекотнули шею и лицо. Нежно и тревожно. «Природа не мать, природа – жена», — плененное фразой ощущение толкнулось в сердце и опало в животе: «Верно». Прохладная влага прошла сквозь ткань и насыщала собой разбухающую кожу. Слабое тепло первых звезд проникло в поры. Паша потерял свои границы.

Чай выкипел и кружка раскалилась на углях. Луна вытянулась в кривое «ха». Паша врос в ее подножье разлапистой корневой системой, набрякшей бахромой лилово-серебрянных прожилок, что уходили глубоко в сырые полости сиреневого с искрой чернозема. Нежность тонкими лапками тронула набрякшие веки. Гибкий чешуйчатый хвост обвился вокруг корявых клешней. Ледяное жало на конце его легло между пластинами шейной брони. Паша сжался и броня на шее сомкнулась, вытолкнув опасность. Паша рванул клешнями в стороны. Путы ослабли и соскользнули.

Тогда скользкий монстр взвился вверх и сомкнул тяжелые челюсти на Пашином загривке. Затянул кольцо хвоста на Пашиной шее. Запустил его под гладкое Пашино брюхо и вонзил отравленное жало в незащищенное место. Паша взревел и высоко подпрыгнул. Паша разорвал в клочья теплое тело врага и растоптал его мягкие останки. Но отравленный нежностью остался над раздавленным. Остался стоять в одиночестве на сиреневой скале. Остался обреченный на смерть. Маленькие глазки под толстой лобной броней, а ниже черные муравьиные жвала. Да две корявых клешни. Да хвост растопырочкой.

Нестюгов открыл глаза. Еловые лапы над головой таяли в неподвижном тумане. Рядом, в овале седого пепла, на блеклой траве, стояла кружка горячего молока. Белесые складки прохладной взвеси наползали от реки и жеванной простыней замирали под черными ветками. Из сизой бестолочи постельного белья смотрели не мигая две смуглые лопатки. Хрупкий позвонок на тонкой шее шепелявил: «погладь-поцелуй-приласкай-согрей».

Паша положил дрогнувшую руку на теплое плечо. Провел ею по точеному изгибу, убирая покрывало. Наклонился и прикоснулся губами, «Ан-дой-ча», — шепнул и сразу оказался обвит сладко-горячим. Очищенная от тумана его ладонью, разбуженная им река отдавала Паше грацию и блеск излучин, страсть и горечь глубокого лона, изумрудную линзу далекого омута и шелест мелкой волны вдоль близкой отмели.

Нестюгов открыл глаза. Слабый свет падал сквозь веселые елки. Паша сел и отер росу с лица. Вытряхнул из обугленной кружки горелые нифеля. Спустился к воде и набрал флягу. Чай, сахар, хлеб и сало он прикопал в золе костра. Сверху и вокруг натрусил табак из трех сигарет и облил мочой три ближних дерева. Две пайки хлеба и обрезок копченого мяса, спички и сигареты распределил по карманам.

Тронулся не спеша. Через время согрелся и ускорил темп. Сопочка эта шла ступенями: Пологий подъем, терраса, пологий подъем. Подлесок мешал, пока Паша не нашел узкую, зигзагом, тропу. Какое-то свободное зверье топтало ее по ночам. Наконец-то подвело живот, но Нестюгов положил себе завтракать наверху, под камнем: «Тепа-тепачки, Пашенька – дневная зверушка, тепа-тепачки».

Камень действительно был огромен. Плоский с одной стороны, он напоминал ископаемую бабочку расплющенную о величайшее в мире окно. Будто летела она с чудовищной скоростью на свет за этим чудовищным окном и влипла в прозрачное, но неимоверно твердое стекло. Влипла и чуть отекла с него, окаменев.

Измотанный последним, почти вертикальным подъемом Нестюгов сидел на ступеньке и со страстью жевал жесткий хлеб. Некие козлы без сердца вырубили в скале высокие ступени, лишив Пашу трудной победы. Солнце двигало тени по прихотливо ограненному монолиту. Ступени без труда привели Нестюгова на вершину большего крыла, чье изящное острие с шипением резало плотный воздух.

За стеной твердого ветра Паша увидел близкий горизонт, игрушечные леса и реки. Увидел, что Земля круглая и родная до дрожи, как пушистый Андойчин позвонок, как несуразный ребячий лепет, как искренний, осмеянный дураками стих. И больные Пашины слюни потекли в беззащитный мир. И наделали ступенек для слабых ног, и настроили палат для слабых душ, и затопили собой горизонт, звезды и старую каменную бабочку-неудачницу.

Нестюгов открыл глаза. Косые струи лесного света радиально расходились из мешанины над головой. Костер давно угас и кости свело от промозглой сырости. В новенькой кружке стыло парное молоко. Паша выпил его в три глотка и быстро подготовился к восхождению.