(рассказу ровно двадцать лет)
Ободок Луны — изумрудное веко, а сама она мраморной грушей скользит в одинокой глазнице. Человек — существо способное видеть лишь профиль вещей, потому его небо черно и, увы, одноглазо.
Горький кефир освежал тонкие внутренности, а полый пакет завораживал определенностью и какой-то последней правдой. Христофор воспарял оборачиваясь идеей, матричной монадой всех Христофоров, но видел по-прежнему лишь призрачный профиль себя.
Христофор тормозил. Еще младенцем он был излишне задумчив и родители думали — даун. А он просто страдал от запоров. Для еще не окрепшей натуры, запор — экзистенция, приключение духа.
Таким был Христофор — человек основавший империю Лю. Империя — громкое слово, но если вдуматься, слово «кефир» не слабее. Пустые четырехгранные пакеты он укладывал раскрытыми жерлами от стены. В каждый влагал крошечную красную лампочку.
Когда стену комнаты окончательно скрыли светящиеся соты, лампочки начали перегорать. Однажды Христофор посмотрел и увидел, что горящие, еще живые кефирины, сложились в две грациозные буквы.
Когда пришли с обыском, он медитировал на кокарду, в зале суда, на огромный герб, потому устроили экспертизу и стали лечить. Но и в больнице, кто-то раздобыл Христофору красный химический карандаш и люди продолжали исчезать.
Случалось это так. Страждущий приносил Христофору чего-нибудь вкусненького, Христофор улыбался, слюнил карандаш и чертил на бледном лбу соискателя две заветные буквы «ЛЮ». И все.
Никто не возвращался из ЛЮ, потому все туда стремились. Кроме, разве что, конченых ответственностью за происходящее. Эти конченые рыли землю, но, по определению, рыла у них были тупые.
Про Лю слагали легенды, одну тревожнее другой и кончилось тем, что у Христофора отобрали карандаш и привезли ко мне. Я — последняя инстанция и потому сам являюсь, в некоторой степени, заключенным.
Чтобы предохраниться, господа содержатели изъяли из палаты все пишущее и могущее таковым послужить, забыв, однако, кровь в наших жилах.
Я, по идее, должен был из спортивного интереса расколоть его, а они послушать, понаблюдать и понять. Хотя чего здесь понимать? Мерцающие рубином буквы и всегда полная Луна в сосредоточенном Христофоре.
Он мне понравился сразу. Ел медленно, удивляясь каждому куску. Носки перед сном снял и долго рассматривал, но не понюхал и уронил на пол. А главное, кроме первого «здравствуйте» не произнес ни слова.
Ночью я выкрал его носки, распустил на нитки и скрутил хорошую веревочку. Повеситься не успел, потому, что задумался. Может Лю лучше? И понял, что попался.
Кто-то крутой рискнул и выиграл. Эти самые носки и были камешком, что они в меня бросили. Помню, что очень удивился изощренности подхода. Явно кто-то из ненормальных.
Остаток той, первой, ночи я провел вслушиваясь в медленное дыхание Христофора и уловив некоторые закономерности зафиксировал ритмический рисунок его сна для медитаций над возникшей проблемой. Веревочку я спрятал. Надежно.
Надо сказать, что рисунок этот у Христофора был неизменным. Я прожил рядом с ним полный лунный месяц и понял, что постигаю самое защищенное от каких-либо влияний существо.
В нем было что-то жутко настоящее, сверхреальное, как если бы на белый лист с младенческими каракулями положили обрубок кровяной колбасы и поставили стакан с вином.
Вот тогда я достал веревочку и дождавшись паузы между выдохом и вдохом затянул ее на Христофоровой шее. Он открыл глаза и начал переживать собственное удушье терпеливо и отстраненно.
«ЛЮ» — сказал я ему — «ЛЮ» И тогда Христофор посмотрел на меня. Он попытался произнести «здравствуйте», естественно ничего не вышло и Христофор отвлекся. Он переключился на мою лысину, как буд-то она чего-то ему напоминала, и улыбался.
С тех пор мы стали друзьями, если могут дружить подводная лодка и тень от скумбрии. Он шел мимо на полном ходу, а я трепыхался рядом случайный и озабоченный, пока моя скумбрия дышит, пока она отбрасывает тень.
А потом и произошло то первое, воистину знаменательное событие. Однажды утром в палату вкатилась безобразно розовая шишка. С золотыми погонами, охраной, все как положено.
Она заперлась с нами наедине. Протестующий персонал задавили сопровождающие. Шишку несло гнилыми фонемами, а в глубине голубеньких глазок разбухал безудержный страх.
Что-то оно там напроказило и теперь желало поскорее смыться в Лю, потому, что больше некуда. На койке перед Христофором оно разложило карандаши, фломастеры, спрей, тюбик гуаши, блок шикарных сигарет, литровку водки, шоколад, какое-то ширево.
Обещало улучшение режима, возможность защитить ученую степень, должность в правительстве, побег за границу, свободу, равенство, братство. Христофор балдел от обилия впечатлений, но фокусироваться на предмете не спешил.
И тогда я качнулся навстречу Шишкиным глазкам, поймал ее простенький страх и прокаркал: «Арбороум! Месрохум!» Получилось жутко убедительно. Предмет превратился в совершенную морскую свинку.
Я взял фломастер и начертал на парализованном лбу свой иероглиф «ЮЛ». И даже не удивился, когда оно взвизгнув провалилось за грань восприятия.
Но самое главное я понял только поглядев на Христофора. Он стоял прямо, так, как никогда не стоял. Он смотрел на меня новым, беспощадно осмысленным взглядом и плакал. Я таки достал его.
Я все-таки встал в ряд реально существующих вещей, но с тех пор все реально существующее смотрит на меня этим беспощадным взглядом. Именно так, как смотрите вы, господа судьи.
Но если существует кондуктор Лю, должен существовать и кондуктор Юл, чего бы это ему не стоило.
Добавить комментарий