Кровь

Густой травный дух чистых степей свободно насыщал поры. Прозрачные горы кутались в избыток кислорода, а лазурные волны огромной плоской вселенной омывали их кристаллические корни. Земля еще не была заплеванным и зараженным шаром. И здесь не знали о смерти. Младенец спал в плотно скроенном мире насыщенных красок и спрессованных энергий. В новеньком мире, чья ткань еще не поблекла, не истрепалась в бахрому звезд, не покрылась пятнами горя.

Лужа треснула от края до края, кот сжался, полуобернувшись и гитара пошла рубить кастильские аккорды. Песня ударила из ничего, из звуков базарных, далеких и близких, из серого шума и невнятицы автомобильной. Ударила свежим ритмом и стала своей, единственно естественной здесь.

А я в жизни не видел прекрасней картины,
Чем «Утро в сосновом бору»…
И видимо это послужит причинойТого,
Что я скоро помру!
Что я скоро помру-уу!
Что я скоро помру-уу-уу!!!

Бред. До чего тревожный бред! Я люблю этого певца сейчас и вытряхиваю в картонку, для того предназначенную, жалкую лепту из мятых десятирублевок. Он же, не открывая глаз, заходится в пламенном проигрыше и я вижу мелкие брызги крови на гитарной деке, на мятой коробке, на светлой своей рубашке. Нежная плоть возле ногтей не приспособлена к такому бешенному бою.

Неясные, но радужные планы переполняли обоих. Изменилось все. Родился Денис. Денечка, сын. Работать, растить, любить! Боже, какая пропасть любви и тепла. Сколько нового, радостного смысла. Сняли квартиру с горячей водой и тряпок, тряпочек, пеленок, простынок, распашонок, погремушек всяческих накупили. Ирка петь, курить, да стихи писать забыла. Антон же на рынке попсу каждый день по четыре-пять часов лабал для денег. И были деньги. И не плохие.

Младенец поправлялся, толстел на глазах. Друзья подарки носили. Природа в триумфе истекала лаской. Все дни солнечные и теплые шли. Вот в один из последних, солнечных этих дней, Ирка и исчезла. Растворилась без записки, Антона с Денечкой оставив.

В дремучем девственном лесу,
Где елки дремлют на весу,
В своей норе колючий ежик жил.
Жил волк с волчихой, лис с лисой.
С зайчихой заяц жил косой,
А ежик так не с кем и не дружил.

Грудной сын блестел глазками, слушал притаившись колыбельный перебор и ничего не желал есть. Плевался молоком на соседкин халат. Бледная врачиха требовала отдать Денечку в дом малютки. В грудничковый детский дом. Антон отдал.

Зима с ветром не принесла снега. Коричневая слизь затвердела вдоль тротуаров и во дворах. Собаки выглядели особенно жалко. Антон давно съехал с дорогой квартиры в крохотный флигель без удобств. Топил электричеством. Жил. Сейчас старенький бобинник накручивал Селюнина. Далекий питерский Селюнин тихо пел. Антон курил и гостя слушал.

- Твоя команда пойдет третьей, в конце, как гвоздь. Но пусть придут пораньше, аппарат настроить и все такое… Слышишь?

- Да.

- Денег не будет, будет пиво. Много. И из Ростова прихиппованная корреспондентка. Сделаете пять-шесть старых хитов, и столько же чего хочешь… Ты слышишь?

- Да.

- Говорят, в городе видели Ирку. Говорят, она про тебя спрашивала. Ты слышал? Ты давно у сына был?

- Да.

- Может за водкой сходить? Антон!? Слышишь?

Антон слышал. Вот шорох чуть заметный вдоль забитого одеялом окна. Вот робкое касание ног к ступеням деревянным крыльца. Вот скрип легкий двери входной и из темноты маленьких сеней всхлип. Вот занавесь плотная, что теплый воздух в сени не пускала, заколебалась и рука тонкая ее отстранила. И Ирка худая и черная, глазищами синими сверкнув, к Антону шагнула. Гостя сквозняком из флигеля вымело вместе с извинениями неразборчивыми.

- Ты зачем Денечку отдал? (гнев) Я тетрадь стихов за этот месяц написала! Вот… Я голодная.

И тетрадь эту зеленую, как факел держит. И коленки ее рахитичные в дырявых джинсах дрожат. И ждет она, ждет от него чего-то. В следующий миг голова Иркина у Антона подмышкой оказалась. Накрепко зажата. Свободной рукой он из зеленой этой тетради листы рвал по одному и в рот Ирке старательно запихивал. Та визжала и кусала за пальцы, но потихоньку начала жевать и глотать. Жевать и глотать. И когда одна обложка осталась, вырвало Ирку жеваной бумагой.

Антон вырубил магнитофон и тазик теплой воды принес. Грязные тряпки с нее стащил, умыл. Ирка икала, всхлипывала и за что-то благодарить пыталась. Нет чувства сильнее жалости. Ночами горячечный шепот: «Мы заберем его, обязательно, милый… Мы заберем его». Ветер вдоль улиц ошметки бессонницы: «Мы заберем его…»

Доктор в приемном покое седой и холеный: «Судя по вашему виду, ребятки, вы и себя-то кормить не всегда в состоянии. Малыш развивается без отклонений. Не надо трагедий, мамаша. А, впрочем, поплачьте. Поплачьте». Плакать так долго не в Иркиных силах. Где-то места есть, в которых ей плакать не надо. Ирка весной без записок исчезла.

Я, темной кровью щедро обрызганный, делаю первый шаг прочь. Делаю и второй, и третий с ясным чувством того, что остался стоять, что приклеен. Страсть созидающая храм, но в храме не уместная, рвет себя в клочья и режет в куски мне во след.

А я расскажу вам такой анекдот:
Один – идиот, а все вместе – народ,
Чью душу ни кто, ни когда не сумеет понять…
А два соколА, да один козодой
Устроили курице дым над водой
И с тех пор она потеряла способность летать…

Тротуар заливает бурая жижа тишины – лопнула струна. Черные капли все чаще и чаще бьют по сухому асфальту. Я укрываюсь от дождя в себе.

(внедрены куски песен Жеки Москаленского г. Таганрог)