Ямб

«Гликерья, дочь контрабандиста, всегда посуду мыла чисто». Человек в сиреневом берете плотно натянутом на уши бродил по Парижу десять лет. Берет этот десять лет, невидимо миру, вторил словам Декарта — «Я живу среди людей, языка которых не понимаю. Их речь, для меня, словно пение птиц. Я счастлив здесь». Непростой француз сказал это в одном из писем. Непростой русский отдал сердце красоте смысла, купил берет и остался в Париже.

Отдавать сердце — прыгать в бездну спиной вперед. А там или лететь до конца раскинув руки с блаженной улыбкой (счастье абсолютного доверия), или изворачиваться, цепляться за жасмин на скалках, искать по карманам парашютики и высматривать место помягче на финишном склоне. Нашлась русская газета и русский журнал, и русская семья, что желала детей своих уберечь от чужого акцента в родном языке.

«Гликерья, дочь контрабандиста, всегда посуду мыла чисто». Он поднялся по лестнице и уперся лбом в коричневую дверь. Да. Чисто мыла. Как кромка ножа зимним утром. А за спиной монолит девятого вала вбирал в себя красивую темную воду. Много малахитовой глубокой воды. А и загатит сейчас по Парижу, как молот. И перья по ветру.

— Что ты делаешь в этом курятнике?
— Собираю сокровище..
— Ну и дурень.
— Пошел ты..

Саня качнулся на пятках, отрывая голову от прохладной доски, и качнулся обратно, вернув лоб на место с глухим стуком. За дверью насторожились. Но было поздно. Он уже бежал поперек по живому снегу мимо лая собак и серых оград к ослепительно золотому кресту на соборе.

Невыносимо петлять по проулкам, когда он светит прямо над крышами в синем небе этой зимы. И Саня взял первый забор. Мохнатый кобель охренел на цепи, а твердые легкие крылья белья на веревках, те нет, как ждали и помнили, разлетелись с шелестом: «наш»

За вторым был пустырь, котлован и бетонные блоки. За третьим чуть не завалил тепличку и ловкий мужик поймал за бушлат. Бушлат остался мужику. Наконец и газон перед храмом в сугробе. Крест ушел за купол. Саня с разбега в сугроб тот влетел коленями и проехал насквозь. Коленями вперед перед старой старушкой, что со ступенек сошла и шарахнулась.

— Нализался потравы своей с утра-то?
— Люблю тебя, старуха, бесконечно..
— Оно и видно.

«Гликерья, дочь контрабандиста, всегда посуду мыла чисто». Да. Вот провал в распаренные локти и ладошки, ворованные длинные сережки, веселый звон посуд в пейзанской кадке и прочие сокровища Кубла Хана в косых лучах из витража совершенно не нужные ни ко му. Но будет-то все не так? Саня упрямо качнулся на пятках, отрывая голову от прохладной доски.

И качнулся обратно, но там уже ждали. Дверь распахнулась внутрь. На площадку полезли фрики с синими лицами. Саню подхватили, проволокли по коридору, бросили в центре комнаты и принялись топтать. Лицо берцем разбили сразу. Очень неудачно (похоже верхние резцы придется выплюнуть). И почка.. Долго писать кровью. А то и помереть…

Нет. Надо вставать, мой крест золотой. Он встал и начал ломать кадыки под синими лицами. Один, второй, третий… Вой стих. Лишь топот горохом по лестнице и три тающих тени. Что им ад? Дом родной.. Саня выплюнул кровь с зубами. За спиной пенился надвигаясь вал молот и молнии подводные в нем играли, и был он уже не ужас, а красота.

Десять лет назад, глядя популярный кинофильм «Амели», опознал себя в альбоме парижского воришки. Смотрел с той мелькнувшей фотки я так же, как я смотрел в то время, и одет был так же, и так же нестрижен. Это знание (я там) ни чуть не мешало все эти десять лет заниматься Бог знает чем, но вот просочилось в мир, поймало на безделье (пишут только бездельники) и нате. Саня держись!