1. Необходимость.
Необходимо нам, братья, понять, что за рефлексы влекут нас? Почему именно эти рефлексы, а не другие? От чего приживается у нас без звука (входит навеки в кровь) одно, и слетает не оставив следа (как только появляется повод) другое? Государственное дело. Ведь малые вложения в рост того, что само в свою сторону рвется умножают согласие и приносят обильные плоды всем, а титанические усилия перенаправить жизнь народа в сторону для него неестественную, порождают лишь временное уродство, дорогостоящие мизерные отсрочки. Плотину все одно смывает, асфальт взламывает, точки роста рвутся к небу протыкая насквозь, как труху, тех, кто, по недоумию, разместил на них свое седалище «навсегда».
Необходимо еще и уточнить масштаб, в коем соразмерно мыслить о русской растущей жизни. Ультрас (болельщики) как славянского доисторического язычества, так и русской православной монархии, как советского социалистического союза наций, так и новорусского рыночного евродизайна не способны оторвать взгляд от своего крошечного «золотого века» для разговора обо всем сразу. Их однозначные предпочтения автоматически раздают стандартные оценки «не золотому веку оппонента», что только плодит иллюзии несогласия корней со стволом, а ветвей с веточками. Русская масштабная мысль принимает их всех, как «провинциалов от хронологии» и очень просит не шуметь.
Еще одно скучное уточнение. Нет адыгейской, якутской и марийской нации. Есть адыгейский, якутский и марийский народ. Нация составленна из народов (этносов), и только такое понимание точно описывает ситуацию. Русский мир, это общий мир многих народов. И вход в него открыт всем. Как и выход. Все, что чужие воспринимают как «деяния русских», на самом деле наши общие деяния и наша общая ответственность. Насколько известно, ни один народ вошедший в русский мир не исчез с лица земли, не потерял своего языка и своих культурных особенностей. То есть русский мир — это форма самосохранения народов в сообществе семейного типа. Каковой тип самосохранения предоставлен «государственным» русским народом всем соседям не зависимо от цвета кожи и вероисповедания.
Еще одно уточнение, технологическое. Любые попытки включать себя в «евразийские», или еще какие схемы для последующей оценки «своего места» в практической истории — просто попытки заменить реальную самоидентификацию формальным опознанием со стороны. Всегда выходят фотографии трупа, что может и улыбается, да не жив. Задача решается только изнутри и только носителем русских рефлексов, что вовсе не превращает исследование в «ненаучное», а просто постулирует очевидный факт — русская идея жива от века в русской массе и все попытки записать ее «не русскими буквами» извне — обречены на неполноту и кособокость.
2. Язык.
Что же это за «русские буквы»? И почему изложенное ими, часто слепое пятно (благоглупости) для чужих понятийных систем? Ну, например, что такое «сообщество семейного типа» может понять только человек осознающий, что такое «семья». Человек, который знает себя опекаемым (любимым) и знает себя опекающим (любящим). Отваливаются все, воспринимающие семью, как мертвую схему (фото трупа) и не знающие семью, как ежедневный жизненный труд. За ними вослед уходят знающие семью как опыт отсутствия любви. За ними не имеющие опыта жертвенности (а семья стоит на любви и жертвенности всех своих сознательных членов). Заговорил я уже на «птичьем языке» или еще нет?
Заговорил. Но русская идея, это именно идея, что воплощает себя из века в век «неуклонными предпочтениями» русской массы, и если эти неуклонности невозможно описать академическими «средствами», то грош на дорожку академикам, что празднуют язык не способный описать факты, как и тем, кто признает за факт только то, что может описать его «любимый» язык. Абстрагируясь, можно сказать, что у любой народной идеи (русской, американской) есть нравственное измерение, без которого идея — не идея, а совершенно не работающий стог безжизненных «логичных фантазий».
А говорить и слышать в этом измерении сегодня, к несчастью, не все могут. Ну а те «кто может», знают — университетский подход к явлению, что больше тебя, обрезает явление по твоему росту, то есть все, что не поместилось в заученную схему, или вакуум, или труха из петуха (мерещится). Но вольному — воля, спасенному — рай. Я все едино буду говорить на родном языке, на том, на котором «Бог, есть любовь» — не пыльная абстракция с полки, а ежедневный насущный смысл русской жизни.
3. Собор
История Руси, на каком бы «обрезанном языке» ее не описывали, и как бы ее не мутузили агенты влияния, все еще включает в себя внятные особенности, следы действия глобальной русской идеи. Каждая «хронологическая провинция» хранит свою особенную детальку, а точнее, особенно выпукло иллюстрирует тот или иной аспект (след) реализации народом своей вечной идеи. Например, уже изложенную здесь идею семейного, а не формального союза наций выпукло воплощает советский период русской истории. А принцип «любви ко всему» (обниму и Шанхай и Париж) — прямой росток сквозь православие, государственную религию царской России. Точнее православие (не зависимо от исторического периода) принимается глубинной русской природой, как единственно осмысленная система практической любви (этим акцентом и отличается).
Реконструкции доисторического арийского славянства, активно созидаемые сейчас «сторонниками золотого века, не вошедшего в учебники истории», не предоставляют нам ничего, кроме поводов погордиться. То есть ничего идеологически не общего для глубокого анализа. Но, «по плодам узнаете их». Мы вышли и седой древности такими, какими вышли, и вынесли от туда то, что продолжаем нести. Я, так вижу «свободу любить вопреки» — собственно зерно жизни на этой планете. Современный же нам рыночный русский дух «в евродизайне» еще не развернул перед любопытными себя во всю можч и анализы брать у него преждевременно. Тем паче, что в общем фоне «безоговорочного стяжательства» его голос пока и не выделить.
Из всего сказанного тихо смотрит на нас одна живая космическая неопределяемость — Любовь. Любовь, как идея нациообразующего народа, нации им собранной, государства этой нацией построенного. Феномен осознания «русской идеи» (русской истории, русской литературы) в том, что осознание это ровно такого роста, какого роста в тебе сия «космическая неопределяемость». Говорить о любви, которая «выше всего закона и выше всех пророков» на языке «общего масштаба» не очень удобно, когда знаешь, как свой, язык православия. То есть «хронологическая провинция» глобального православия на Руси, дарит нам адекватный русской идее язык описания Любви (Бога). А «хронологическая провинция» страны советов — точный (адекватный русской идее) язык межэтнического взаимодействия в русской семье, то есть язык применения этой любви вовне.
Что же делать с нами, полубезумными от любви, новому государству Российскому? «Ведь малые вложения в рост того, что само в свою сторону рвется умножают согласие и приносят обильные плоды всем, а титанические усилия перенаправить жизнь народа в сторону для него неестественную, порождают лишь временное уродство, дорогостоящие мизерные отсрочки.» Делать те самые «малые вложения». Тем паче опыт, что делать стоит, а чего нет, русскими государствами на этой земле накоплен не малый. Как оказалось, самое (с виду) хрупкое в народе — самое в нем неразрушимое.
Мнить можно что угодно, но если взвалить на одну чашу весов чудовищные средства, человеко-часы и человеко-таланты, сгоревшие за последние 300 лет ради разрушения во мне (лично во мне, как в потребителе культур и историй) любви, а на другую чашу весов — просто этот текст, можно честно спросить: «Ребят, вам что, больше заниматься не чем?»
Добавить комментарий